[31]. Вдали на водохранилище Роузмонт – дневные конькобежцы в своей тоске; у них над головами грезы облаков, по которым давно уже всхлипнули, утратив.
Я взбирался по лестнице к себе домой на четвертый этаж над «Текстильной Столовой» – дома никого, серый гнетущий свет просачивается сквозь занавески – В сумраке я вытаскиваю свои крекеры «Риц», арахисовое масло с молоком из кладовки с ее полками, аккуратно устланными газетами – в Пластиковых Пятидесятых не нашлось бы ни одной домохозяйки, у которой пыли было бы меньше – Затем за кухонный стол, свет из северного окна, мрачные виды на горюющие березы на холмах за белыми некрашеными крышами – моя шахматная доска и книга. Книга библиотечная; шотландская партия, королевский гамбит, научные трактаты по комбинациям дебютов, поблескивающие фигурки так осязаемы, чтобы подчеркнуть проигрыши – Именно так я заинтересовался старыми библиотечными книгами, похожими на классику томами, шахматной критикой, некоторые переплеты распадаются и взяты с самой темной полки Лоуэллской публички, я в своих галошах обнаружил их там перед самым закрытием.
Я решал задачу.
Зеленые электрические часы, что в семье с 1933 года, пропутешествовали своей бедной маленькой стрелкой-мурлыкой снова и снова вокруг выпуклых желтых цифр и точек – от слезшей краски они выглядят наполовину черными, наполовину потерянными – само время, катясь электрически или как-то иначе, вгрызается в краски, на часовой стрелке в механизме внутри медленно собирается пыль, в углах Дулуозовых чуланов – Часовая стрелка целует минутную шестьдесят раз в час 24 часа в день, а мы все равно сглатываем в надежде на жизнь.
Мэгги была далека от моих мыслей, то был час моего отдыха – я подошел к окнам, выглянул наружу; посмотрел в зеркало; печальные пантомимы, рожи; полежал на кровати, все невыразимо мрачно, зияет, приходит медленно – когда придет, я и не отличу. В промозглом холоде попискивают птички. Я напряг свои нынешние мускулы перед плоским несгибаемо-слепым яровзором зеркала – По радио тупые раскаты статики едва не уничтожали непритязательные песенки того времени – На Гарднер-стрит старый месье Ганьон харкнул и пошел дальше – На всех наших трубах кормились стервятники, tempus[32]. Я замер у фосфоресцирующего распятья Иисуса и внутренне помолился скорбеть и страдать, как Он, и через это – спастись. А потом снова спустился вниз на тренировку, ничего не добившись.
Школьная улица была пуста. Поздний зимний день, теперь на нее уже пал розово-блеклый свет, что отражался в грустных глазах Полин – Проседающие старые сугробы, черное дерево, слабая сестренка солнца на одной стене старого здания – резкая безмолвная зимняя синева начинает выползать из-за восточно-вечерних крыш, а западные сигналят розе дальнего дневного огня, что меркнет в низких грядах облаков. В «Бон Марше» последний приказчик подсчитывает чеки. К своей тьме пулей пронеслась птица сумерек. Я поспешил в закрытый манеж, где бегуны барабанили пятками по доскам в своей собственной темной внутренней трагедии. Тренер Джо Гэррити тускло стоял, засекая время своей новой 600-ярдовой надежде, а тот в гладиаторской обреченности накачивал и растягивал эластичные ноги, стараясь эти надежды оправдать. Детишки швыряли последние бессмысленные броски в самые дальние корзины, а Джо, отдаваясь эхом, вопил, чтобы все очистили спортзал. Я вбежал в раздевалку, прыгнул в свои спортивные тренировочные трусы и плотно сидящие спортивные тапки. Перед первым забегом на 30 ярдов рявкнул стартовый пистолет, бегуны ринулись с привставших цыпочек и пустились отбивать пятками доски. Я предварительно побегал для разминки вокруг дощатых гулких боковин. Холодно, на руках высыпали мурашки, в этом тупом спортзале пыль.
