- И не только пропитание. До сих пор удивляюсь, как я не поседел еще в двенадцать лет.
Ганзель надеялся, что ему удастся растормошить сестру, нарушить ее апатичный транс, но надежда эта напоминала крохотный костерок, который, не получая пищи, не был способен согреть даже пальцев. Греттель опять превращалась в молчаливую бледную тень. Наблюдать за этим было неприятно и страшно.
Она не приходила в себя даже когда домой возвращался сын Карла. Это случалось не так уж часто – толстяк много времени проводил на охоте, прилетая лишь под утро. Видимо, Греттель была права, полет и в самом деле требовал прорву энергии. Всякий раз, когда Ганзель слышал затухающий гул винта и скрежет входной двери, он внутренне сжимался, ожидая, с чем явится хозяин дома на крыше в этот раз. Он никогда не возвращался без добычи.
Обычно он тащил на себе пару городских мулов, держа их так же легко, как держат тряпичных кукол. Удивительно, но даже в таком городе, как Вальтербург, находилось множество беспечных людей, которые не глядя наверх. А может, и глядели, расслышав тарахтящий звук мотора, но слишком поздно. Сын Карла ни разу не оставался с пустыми руками. Чаще всего он даже не запирал своих будущих жертв, а сразу шел к автоклаву. Некоторые сопротивлялись, другие, не предполагая, что именно их ждет, встречали судьбу молча и покорно. И те и другие неизбежно превращались в хлюпающую густую жижу, которую сын Карла, жадно чавкая, пожирал ладонью.
Раз за разом все повторялось. Автоклав, хоть и был старым, никогда не уставал. Он работал с шипением, в котором Ганзелю мерещилась сладострастность. От липкого и вязкого запаха варенья ужасно мутило, как и от вида пирующего толстяка с алыми потеками на лоснящихся щеках. Но исторгнуть из себя Ганзель все равно ничего не мог – желудок давно был пуст.
Но хуже всего было ожидание. Едва ли сын Карла сознательно подвергал их этой пытке. Скорее всего, он даже не сознавал, что ощущают люди, запертые в клетки и день за днем наблюдающие за тем, как работает вечно голодный автоклав. Ожидание действовало крайне гнетуще. Ганзель по себе ощущал, как каждый проведенный в клетке час подтачивает волю и размягчает нервы. Если первые дни ему удавалось сохранять спокойствие даже слушая лихорадочный стук изнутри автоклава, очень скоро он уже в панике вскакивал, стоило лишь различить приближающийся шум огромного винта.
Страх язвил его ядовитым жалом изнутри. Страх нашептывал: «Подумай, что будет, если сегодня он вернется без добычи? Ты думаешь, он ляжет спать голодным?..»
