Эти хоровые возгласы захватывали, опьяняли и постепенно превращались в коллективное творчество. Один из работавших выдернул мотыгу из земли и, описав ею круг над головой, издал долгий переливчатый крик. Все остальные, так же вращая мотыги, тихо вторили первому. И вот ритм уже становился песней, песней, возникавшей из их работы, их тела, их жизни.
Песня быстро обогащалась. Все стали подбрасывать мотыги и ловить их на лету. Ритм расцветал от шума падающей земли, аккомпанемента моря, пения птиц, стрекотания кузнечиков, прихоти ветра. Напев еще нерешительно слетал с уст землекопов. >16
То была поистине песня отчаяния, отчаяния целой расы париев, отчаяния, которое надо разрушить до основания, для того чтобы силы жизни восторжествовали над покорностью. Вековечная боль души, прорвавшись сквозь унылое однообразие движений, медленно изливалась в звуках песни. Песня была для них Стеною Плача, горькой жалобой на совместном скорбном пути.
С каждым ударом мотыги песня-танец поднималась выше, становилась звонкой, зажигательной и страстной. Она пела про тоску о любимой женщине, про детские воспоминания, не утоленные давние желания, про дивную красу родного края, и печальные переливы звуков говорили о муках нечеловеческого существования. Короткие ритмические движения, узоры мелькающих завитков при взмахе мотыг гармонически сочетались с мелодией, были вызовом грубому и жгучему трению рукоятки о ладони, вызовом усталости, пылающему горну солнца и создавали народную форму искусства — песню-танец, могучую, нежную и хватающую за душу.
Все сетования переплавились в напев, более выразительный и богатый, более широкий и человечный, чем простая жалоба. Все сердца сливались воедино, голоса сплетались в хор, отражавший переживания этих негров, сгибавших и распрямлявших спину, вонзавших мотыги в неподатливую землю. В музыкальных фразах изливались желания.
Уой!.. Уой!.. Уой!.
Уой, ой, ой!
Фанм нан, о!
Уой!.. Уой!.. Уой!..
Уой, ой, ой!
Фанм нан, о!
Фанм нан, куит уион пуа конго,
Зандолит вет томбэ ла дан,
Зандолит вет томбэ ла дан,
Уой, о!
Фанм нан, о!..
Вдруг сверкание мотыги на солнце ослепило Иллариона, как молния, полыхнувшая в грозовом небе. Это нашло внезапно. Он рухнул как подкошенный, ощущая все тот же одурманивающий запах свежего хлеба.
И снова он бился в диких судорогах эпилепсии.
*
* *
Его продержали два дня в госпитале. Падая, он поранил голову мотыгой. На следующий день после выписки его послали на мелкие хозяйственные работы — он подметал, мыл посуду, носил воду. Ему разрешали свободно ходить по двору.
