— Болѣе двадцати разъ, милостивые государи… нѣтъ, что я говорю, болѣе девяноста разъ предпринималъ я изслѣдованія этой ледяной бездны и не могъ добраться до нашего несчастнаго президента, хотя нашелъ явственный слѣдъ его паденія по этимъ обрывкамъ, подобраннымъ мною на острыхъ выступахъ льда.
Говоря это, онъ выложилъ на столъ осколокъ челюсти, нѣсколько волосъ бороды, лоскутъ жилета, пряжку отъ помочей — ни дать, ни взять, какъ въ музеѣ стараго трактирщика на Grands-Mulets.
При видѣ этихъ печальныхъ останковъ, собраніе уже не могло сдерживать долѣе выраженія всеобщаго горя. Даже самые черствые люди, приверженцы Костекальда, и люди самые солидные, нотаріусъ Камбалалетъ, докторъ Турнатуаръ, пролили слезы величиной въ графинную пробку. Присутствующія дамы огласили залу раздирательными воплями, покрытыми ревомъ Экскурбанье, плаксивымъ мычаніемъ Паскалона, звуками похороннаго марша, который заигралъ расположенный подъ окнами оркестръ.
Видя, что общее возбужденіе дошло до высшей степени, до настоящаго отчаянія, Бонпаръ закончилъ свой разсказъ выразительнымъ жестомъ по направленію къ предметамъ, разложеннымъ на столѣ въ видѣ вещественныхъ доказательствъ, и такими заключительными словами:
— И вотъ, милостивые государи и дорогіе сограждане, все, что я могъ разыскать и что осталось намъ отъ нашего славнаго и горячо любимаго президента… Остальное намъ возвратятъ альпійскіе ледники черезъ сорокъ лѣтъ.
Онъ уже хотѣлъ пуститься, для лицъ мало свѣдущихъ, въ объясненіе новѣйшихъ открытій относительно правильнаго движенія глетчеровъ, но его прервалъ скрипъ маленькой двери въ глубинѣ залы, въ которую вошелъ Тартаренъ, блѣднѣе вызваннаго Юмомъ привидѣнія.
— Vé! Тартаренъ!
— Té! Гонзагъ!…
И таковъ этотъ удивительный тарасконскій народъ, легко готовый вѣрить всякимъ неправдоподобнымъ исторіямъ, самымъ отчаяннымъ небылицамъ и ихъ быстрымъ опроверженіямъ, что появленіе великаго человѣка, посмертные останки котораго лежали еще у всѣхъ на глазахъ, произвело на присутствующихъ довольно слабое впечатлѣніе.
— Это простое недоразумѣніе, — сказалъ успокоенный и сіяющій Тартаренъ, дружески кладя руку на плечо человѣка, въ смерти котораго такъ горько винилъ себя. — Простое недоразумѣніе. Дѣло въ томъ, что я взошелъ на Монъ-Бланъ съ одной стороны, а сошелъ съ другой, что и дало поводъ думать, будто я погибъ.
При этомъ онъ умолчалъ, конечно, о томъ, что съ Монъ-Блана онъ не сошелъ, а съѣхалъ на спинѣ.
