Но… что тамъ такое? Долговязый шведъ, какъ разъ предшествующій Тартарену, пріостановился и трогаетъ своими подбитыми гвоздями каблуками фуражку П. А. К. Напрасно кричатъ ему проводники: "Впередъ!…" — напрасно говоритъ президентъ: "Что же вы стали, молодой человѣкъ?…" — никто ни съ мѣста. Вытянувшись во всю длину и небрежно держась одною рукой, шведъ наклоняется внизъ. Первые лучи занимающагося дня скользятъ по его жидкой бородкѣ и освѣщаютъ странное выраженіе широко раскрытыхъ глазъ. Свободною рукой онъ дѣлаетъ знаки Тартарену.
— Вотъ гдѣ упасть-то, а?… Что, если сорваться?…
— Ого!… Еще бы!… Всѣ полетимъ за вами… Лѣзьте!
А тотъ, не двигаясь, продолжаетъ:
— Вотъ удобный случай покончить съ жизнью, перейти въ небытіе, погрузившись въ нѣдра земли, изъ пропасти въ пропасть, какъ этотъ осколокъ льда… — и шведъ, страшно наклонившись, слѣдитъ за льдиной, подпрыгивающей и громыхающей въ непроглядномъ сумракѣ.
— Несчастный, что вы дѣлаете?… — кричитъ Тартаренъ, зеленѣя отъ ужаса, и, отчаянно схватившись за скользкую выбоину, онъ горячо повторяетъ свои вчерашніе доводы о прелестяхъ жизни:- Все же въ ней есть много хорошаго!… Въ ваши лѣта, такой молодчика-красавецъ, какъ вы, развѣ вы не вѣрите въ любовь?
Нѣтъ, шведъ и въ любовь не вѣрилъ. Идеальная любовь выдумана поэтами; а иной, потребности организма, онъ не знаетъ.
— Ну, да… да… Правда, поэты всѣ немножко тарасконцы, всегда любятъ прикрасить… Но, все-таки, женщинка, какъ говорятъ у насъ, хорошее существо… А тамъ пойдутъ дѣтишки, славныя такія, на васъ похожи…
— Ахъ! дѣти — источникъ заботъ и горя. Моя мать, не переставая, плачетъ съ тѣхъ поръ, какъ я явился на свѣтъ.
— Послушайте, Отто, вы меня знаете, мой добрый другъ…
Изъ всѣхъ силъ своей доблестной души бьется Тартаренъ оживить, расшевелить эту жертву Шопенгауэра и Гартмана, двухъ шутовъ гороховыхъ, которыхъ нашъ герой очень желалъ бы встрѣтить гдѣ-нибудь въ тихомъ мѣстѣ и раздѣлаться съ ними, — чортъ ихъ возьми! — за все зло, причиненное ими молодежи…
Представьте же себѣ, что все это философское препирательство происходитъ на отвѣсной ледяной стѣнѣ, мокнущей и оскользающей, едва освѣщенной блѣднымъ утреннимъ лучомъ; представьте себѣ длинную вереницу лѣпящихся къ ней другъ за другомъ и связанныхъ другъ съ другомъ людей, зловѣщее журчанье воды, доносящееся снизу изъ глубины зіяющей бездны, ругательства проводниковъ, ихъ угрозы отвязать веревку и покинуть путешественниковъ… Наконецъ, Тартаренъ понялъ, что никакія убѣжденія не подѣйствуютъ на безумца, безсильны разогнать охватившій его порывъ къ самоубійству; тогда нашъ герой попытался внушить шведу мысль спрыгнуть съ вершины Монъ-Блана… — "То ли дѣло броситься съ такой вышины!… А то нашелъ гдѣ, въ какомъ-то подвалѣ… въ мерзкой щели!…" Тартаренъ проговорилъ это такимъ рѣзкимъ, задушевно-откровеннымъ голосомъ и такимъ убѣжденнымъ тономъ, что шведъ послушался, согласился, и вотъ они одинъ за другимъ вылѣзли изъ ужасной пропасти.
