Саша тяжело, тягуче выходил из
слепого чрева сна, пленённый ревнивыми отравительницами-губами. Но
наконец очнулся, закутанный в промокший, липкий кокон простыни. Он
долго лежал, без мыслей и желаний, слепо смотря в белую бездну
потолка. Потом, нечаянно поймав на себе отрыжку странного сна, стал
одну за другой перлюстрирoвaть его феерические картинки: порхнувший
ажур, пахну́вший de France... поблёкший макияж стыда, повеявший
страстью... голые поддавки, вскружившие головы... фригидный блик
очков, презревший любовное ложе... Сашина Танечка, простившая
прошлое. "Танечка!"
Прежде Саша никогда не говорил ей
"Танечка". Он никогда не говорил ей "ты". Он никогда не скажет ей
"ты", никогда не назовет её Танечкой. Он ничтожество. Банальный
пьяница. Больное ничто.
Саша стал вспоминать.
Насквозь промокший и озябший
ноябрьский полумрак. Ссутулившаяся от повседневной серости душа. И
небрежный выдох судьбы. Что ещё надо, чтобы, прячась от дождя,
распахнуть двери какой-нибудь кочегарки, прокоптевшей и
сгорбившейся? А там... Там, внутри – тепло щедрой топки и смеющихся
глаз Серого, Сергея Гусева ("Серёга, можно Серый, только не птица,
не петух – убью"), человека в затасканном свитере с засученными
рукавами, в наколках на руках, с большой совковой лопатой,
прокуренным голосом и плюющей на жизнь душой. Саша мог с ним
говорить и любил его слушать. И не мог отказаться поднять с ним
стакан за эту самую жизнь...
A ещё там часто появлялась Настя,
маленькая фуксия, подарившая ему несколько чудных цветков любви,
орошённых каплями прилипчивой мути.
A ещё он был женат. Её звали Оля.
Прислонившись к новому теплу, с его искорками и копотью, и охладев
к старому, Саша потерял Олю, не оставив ей ничего, кроме
обглоданной души и короткой записки.
"Оля. Так хочется сказать (как
много дней назад): милая Оля. И не могу. Почему-то не могу. Что-то
не пускает. Как будто надо через что-то переступить. Как и надо
переступить, когда хочется просто потрогать твои волосы. Как и надо
переступить, когда хочется подойти вечером к твоей постели и
смотреть на тебя, и, уходя, поцеловать тебя. Как и надо
переступить, когда хочется, глядя в твои глаза, сказать что-то не
относящееся к мышиной суете, что-то девственно доброе, не обросшее
защитной скорлупой. Что-то не пускает. Уже давно не пускает. A
может быть, я знаю и ты знаешь, что не пускает.
B голове и на душе сумбур и
неуверенность. И тупая тяжесть. Прощу ли я себе? Только бы судьба
не отыгралась на тебе и Машеньке. Но оставаться для меня было бы
большей низостью. Эти последние годы – ведь это низость.
Прощай.
