В цивилизованном обществе воспитанный и культурный человек стесняется в себе этих чувств, старается сдерживаться или отправлять их интимно, как он отправляет свои интимные надобности.
Другое дело, как звучит в лагере, например, слово «жид». В нем нет ничего оскорбительного, точно так же, как в словах «чучмек», «урюк», «хохол» или «лабас». Характер произнесения этих слов вполне инфантильный, а не зловредно шовинистический. Скажем, если произнести сто раз «жидовская морда», девальвируется само понятие, а оно должно быть «наполненным», «ценным».
КАКИЕ ЧИТАТЕЛИ, ТАКИЕ И ЛИТЕРАТОРЫ
— Как вы относитесь к рассуждениям о том, что за 70 лет советской власти, по сути дела, никакой литературы у нас не было?
— Я тоже был советским писателем. Рассказики, которые я писал для детей, с точки зрения ценителей нравственности, были порядочными произведениями. (Такая оценка меня всегда веселила.) В них я не лизал жопу режиму, развлекал детей, никаких социальных проблем не касался, и уже одно это определяло меня как советского писателя. Спросите почему? Да потому, что, зная трагическую правду, я не мог об этом писать, так как знал наперед: это не напечатают никогда. Но, с другой стороны, я кое-что тискал в ящик, не потому, что был совестливым человеком, а потому, что это было настоятельной потребностью моей художнической совести. Впрочем, все вели себя по-разному.
А о том, что власть породила себе подобных литераторов, лишенных чувства слова, говорено было не раз, а образцы такой литературы у всех на памяти. Но, между прочим, и масса, потреблявшая эти изделия, была вполне удовлетворена. И вот эти десятки миллионов людей, привыкшие к подобному эстетическому вареву, вдруг оказались, как принято нынче говорить, в пространстве газетенки «Еще», в пространстве нынешних постмодернистов. И эта растерянность — одна из составляющих критического отношения людей к нынешней действительности, к свободе.
— Читать ваши вещи с плотно стиснутым ртом и сосредоточенным взором — признак явного нездоровья. Как признавался Марк Захаров, «Синенький скромный платочек» довел его до опасного гомерического хохота. Как бы вы определили природу своего смеха?
— Бессилен это сделать. Юмор остается загадкой для человечества, хотя определении его сколько угодно. Можно долго думать над такого рода проблемами, и лучше всего над страницами Достоевского, где вершина трагического замешана на таком юморе, что иногда становится страшно, как можно чувствовать позывы смеха в такой ситуации.
