— Шестую ложку похлебки вливаю в рот, не считая столько же кусков хлеба, — проговорил он, наконец, рассмеявшись, — а потому считаю себя вправе сделать перерыв, чтобы поделиться впечатлением. — И начал подробно рассказывать все то, что нам уже известно.
— Может быть, мне в самом деле, следует принять его предложение и вернуться, — сказала Гаша, когда рассказ был окончен.
— Тебе? Вернуться к нему?.. После того, что было?.. Нет, покуда я жива, я этого не допущу, — возразила Мария Ивановна. — Живи у нас; как мы ни бедны, но настолько хватит, чтобы прокормить тебя до тех пор, пока приищешь себе какое-нибудь более или менее подходящее место.
— Живи, живи у нас, — добавил Миша, — ты будешь моей маленькой сестричкой, будешь постоянно с мамой, а то она, бедная, скучает, когда я ухожу в гимназию… Ведь правда, мамочка, да?
— Конечно, правда, мой дружок; эти часы мне всегда кажутся длинными и тоскливыми… Теперь я буду довольна: у меня, кроме доброго, любимого сына, еще будет такая же дорогая, любимая дочка…
Гаша бросилась целовать свою благодетельницу.
— Ты теперь уже умеешь немного шить; будешь помогать мне; вдвоем работа пойдет у нас быстрее, следовательно, и заработок будет больше…
— О, конечно, дорогая Мария Ивановна, я буду помогать вам! Увидите, работа у нас с вами закипит… Это так весело… Так приятно; раньше я не имела никакого представления о работе, теперь же, благодаря вам, я готова просиживать за иголкою не только целый день, но и ночь…
— Ну, ну, не увлекайся! Этого никогда не будет…
— Почему?
— Потому, что я не позволю, — возразила Мария Ивановна почти строго.
— Но почему же, дорогая, почему вы мне этого не позволите?
— Ты должна беречь силы, а не надрывать их; работать следует в меру…
— Однако, вы сами этого не делаете?
— Да, да, мамочка, Гаша заметила совершенно верно, — ты сама этого не делаешь, — заметил Миша.
Долго еще продолжался разговор между Марией Ивановной, Гашей и Мишей; они спорили, возражали друг другу, доказывали, строили планы будущего и только около четырех часов уже вспомнили, что Мише пора собираться.
Мария Ивановна вынула из сундука его матросский костюм, который, по счастью, оказался еще совершенно свежим и нисколько не помятым. — Сняв с себя гимназическую рубашку, Миша живо преобразился в маленького матроса; оживленные, черные глаза его лихорадочно блестели, в них видна была и радость за судьбу сиротки Гаши, которая теперь навсегда избавится от грубого обращения, и невольная тревога за то, как выступит он на сцену перед публикою со своими питомцами? "А что, если они закапризничают, испугаются, увидав себя среди толпы, среди новой обстановки при освещении множества фонарей?.. Закапризничают, испугаются и не послушают? Скандал ведь тогда на весь город?"
