Впрочем, ничего необычного в этой еде не было. Еда была самая что ни на есть обыкновенная, нарпитовская. Для тех, кто не знает (или уже забыл), что это такое, даю цитату из романа Джорджа Оруэлла «1984»:
…Очередь за обедом продвигалась толчками… От жаркого за прилавком валил пар с кислым металлическим запахом… Оба взяли по сальному металлическому подносу из стопки… Обоим выкинули стандартный обед: жестяную миску с розовато-серым жарким, кусок хлеба, кубик сыру, кружку черного кофе «победа»… Они пробрались через людный зал и разгрузили подносы на металлический столик; на углу его кто-то разлил соус: грязная жижа напоминала рвоту… Он стал заглатывать жаркое полными ложками; в похлебке попадались розовые рыхлые кубики — возможно, мясной продукт…
Кстати говоря, именно эта картина внушила мне когда-то уверенность, что автор знаменитой антиутопии наверняка побывал в Советском Союзе. И никто никогда не мог меня в этом разубедить.
В привилегированном писательском Доме творчества, конечно, не было ни очередей, ни сальных подносов, ни металлических столиков. На столах были скатерти, были даже и официантки. Но еда была — та самая, оруэлловская.
Особенно отвратительным было одно — постоянно, изо дня в день — повторявшееся блюдо, обозначаемое в меню, как — «кнели паровые».
— Опять эти чертовы кнели, будь они прокляты! — ворчали привилегированные гурманы.
И вот в ответ на эту воркотню и родилась однажды та поэтическая жемчужина, ради которой я, собственно, и начал весь этот свой явно затянувшийся рассказ:
Пройдут года, настанут дни такие,
Когда советский трудовой народ
Вот эти кнели, кнели паровые —
Свиными отбивными назовет.
Это веселое (оно же мрачное) пророчество совершенно покорило меня — не столько даже иронией, сколько своим трезвым реализмом. Долго я пытался выяснить, кто его автор. Но установить это с полной достоверностью мне так и не удалось: на авторство претендовали многие. Запишем поэтому так, как принято обычно писать в подобных случаях: «Слова народные».
В Коктебеле на набережной — перед писательской столовой — у балюстрады стояла группа писателей. Притом — весьма почтенных. Был там даже и сам Твардовский. И оказался среди них один старичок-академик — то ли физик, то ли математик. За свои академические заслуги он — по обмену — тоже проник в этот писательский дом.
Академики и членкоры, надо сказать, любили писательские Дома творчества. С одним моим приятелем-физиком (тоже, кстати говоря, академиком) я вел долгий, многолетний спор о том, кого советская власть больше подкупает: писателей или ученых?
