— То есть отчего же это? Отчего? Ведь и ты же проголодалась.
— А коли проголодалась, то вот как приедем домой, то пошлю за булками и за ветчиной и наемся, а в ресторан с тобою не пойду.
— Да по какой причине?
— Очень просто. Вспомни, что ты говорил давеча насчет ресторана? Какую такую еду ты хотел спрашивать в ресторане?.. Вот из-за этого и не пойду.
— Ах, это насчет жареной-то лягушки? Да я сегодня не буду ее требовать. Я перед отъездом из Парижа уж как-нибудь поднатужусь и съем жареную лягушиную лапу, но тогда я пойду в ресторан один, без тебя.
— Врешь, врешь. Выпьешь лишнее, так и сейчас спросишь. Я тебя знаю. Ты пьяный какую угодно гадость съешь. Видела я раз, как ты, пьяный, в Петербурге у татар в ресторане поспорил с приятелями на пари и у живого налима голову отгрыз.
— Так ведь тогда все чудили. Пентюков выпил водки с уксусом, прованским маслом и с горчицей, а я потребовал живого налима. Нет, Глаша, я пошутил, я не стану сегодня лягушки требовать. Это я когда-нибудь один, без тебя.
— Побожись, что не станешь лягушки сегодня требовать, тогда пойду.
— Ну, вот ей-богу, сегодня не стану требовать лягушку.
— Верно?
— Верно.
— Ну смотри, ты побожился. Тогда пойдем.
И супруги направились к мосту, дабы перейти на другой берег Сены.
Через четверть часа они стояли против Эйфелевой башни и, закинув головы наверх, смотрели, как ползут подъемные машины на башне, поднимающие публику в первый, во второй и третий этажи, как в каждом этаже около перил бродят люди, кажущиеся такими маленькими, как мухи или муравьи.
— Неужто и нам придется по этой машине подниматься? — с замиранием сердца спросила Глафира Семеновна и, устав стоять, села на один из стоявших рядами перед башней садовых стульев.
— Да что ж тут страшного-то? Сядешь, как в карету, машина свистнет — и пошел, — отвечал Николай Иванович и тоже сел на стул рядом с женой.
— Ох, страшно на такую высоту! — вздыхала Глафира Семеновна.
— Зато письма с башни напишем и похвастаемся перед знакомыми, что взбирались в поднебесье.
— Николя! Башня шатается. Вот я и теперь вижу, что она шатается.
— Да нет же, нет.
— Я тебе говорю, что шатается. Видишь, видишь… Ты смотри вправо…
Супруги заспорили, но в это время перед ними остановилась пожилая женщина в потертом шерстяном платье, в бархатной наколке и с сумочкой через плечо. Она совала им в руки два желтеньких билета и бормотала:
— Pour les chaises, monsieur, vingt centimes pour le repos.
Николай Иванович вытаращил на нее глаза.
