— Да ведь не выколоть же, душечка, себе глаза. Фу, сколько народу! Даже и к решетке-то не пробраться, чтобы посмотреть вниз. Ну как эдакую уйму народа ветром сдунет? Такого и ветра-то не бывает. Протискивайся, протискивайся скорей за мной, — тянул Николай Иванович жену за руку, но та вдруг опять побледнела и остановилась.
— Шатается… Чувствую, что шатается, — прошептала она.
— Да полно… Это тебе только так кажется. Ну, двигай ножками, двигай. Чего присела, как наседка! Все веселы, никто не робеет, а ты…
— У тех своя душа, а у меня своя…
Кое-как наши герои протискались к решетке…
— Фу, вышь какая! А только ведь еще на первом этаже, — воскликнул Николай Иванович. — Люди-то, люди-то, как букашки, внизу шевелятся. Дома-то, дома-то! Смотри-ка, какие дома-то! Как из карт. Батюшки! Вдальто как далеко видно. Сена-то — как ленточка, а пароходики на ней — как игрушечные. А вон вдали еще речка. Знаешь что, Глаша, я думаю, что ежели в подзорную трубу смотреть, то отсюда и наша Нева будет видна.
Глафира Семеновна молчала.
— А? Как ты думаешь? — допытывался Николай Иванович, взглянул на жену и сказал: — Да что ты совой-то глядишь! Будет тебе… Выпучила глаза и стоит. Ведь уж жива, здорова и благополучна. Наверное, отсюда в зрительную трубу Неву видеть можно, а из верхнего этажа поднатужиться, так и Лиговку увидишь. Где англичанин-то, что с нами сидел? Вот у него бы подзорной трубочкой позаимствоваться. Труба у него большая. Пойдем… Поищем англичанина… Да ты ступай ножками-то, смелее ступай. Ведь тут не каленая плита. Батюшки! Еще ресторан. Смотри-ка в окно-то: тут какие-то тирольки в зеленых платьях прислуживают. А на головах-то у них что — рога… Рога какие-то! Да взгляни же, Глаша.
— Зачем? Это тебе тирольки с рогами интересны, а мне они тьфу! — раздраженно отвечала Глафира Семеновна.
— Нет, я к тому, что ресторан-то уж очень любопытный, — указывал Николай Иванович на эльзас-лотарингскую пивную.
— Да уж не подговаривайся, не подговаривайся. Знаю я, чего ты хочешь.
— А что же? Это само собой. Забрались на такую высоту, так уж нельзя же не выпить. С какой стати тогда лезли? С какой стати за подъемную машину деньги платили? Чем же нам тогда похвастать в Петербурге, ежели на такой высоте не выпить? А тогда прямо будем говорить: в поднебесье пили. Ах да… Вон там, кстати, и открытые письма с Эйфелевой башни пишут. Здесь ведь почта-то… Только бы нам этих самых почтовых карточек купить… Да вон они продаются. Напирай, напирай на публику. Сейчас купим. Ты и маменьке своей отсюда писульку напишешь: дескать, любезная маменька, бонжур с Эйфелевой башни и же ву при вашего родительского благословения. А мон мари шлет вам поклон.
