Селеста выглядела настороженной, но заинтересованной.
— А я думал, Маккелл, — заговорил инспектор, — что вы живете с вашей семьей в этом мавзолее на Парк-авеню.
— Интересно, сколько вам выделяют на питание? — улыбнулась Селеста.
— Восемнадцать долларов в неделю, — ответил Джимми. — Ровно столько дворецкий расходует на сигары. И я не уверен, что игра стоит свеч. В благодарность за шелковый цилиндр и горячий пунш я должен выслушивать длинные проповеди о классовых различиях, о коммунисте в каждом гараже, о том, как мы должны перестраивать Германию, как нужен нашей стране большой бизнесмен в Белом доме, на ком мне следует жениться и, самое главное, о распроклятых профсоюзах — это излюбленная тема. А теперь, когда Моника…
— Да-да? — подбодрил Эллери.
Джимми обернулся:
— Кажется, я забыл, зачем пришел, верно? А все чертов секс. Он мне еще в армии покою не давал.
— Расскажите мне о вашей сестре, — внезапно попросила Селеста.
— О Монике? — Джимми вынул из кармана лиловую сигарету и большую спичку.
Селеста украдкой наблюдала, как он, закурив, наклонился вперед, опершись локтями на колени и вертя обгорелую спичку в огромной ручище. «Он похож на Джимми Стюарта[36] и Грегори Пека[37], — думала она. — А рот напоминает Реймонда Мэсси[38]. Вечный мальчишка, веселый и симпатичный. Должно быть, за ним бегают все девушки Нью-Йорка».
— Все, что болтали о Монике, чистая правда, но по-настоящему ее никто не знал. А меньше всех отец и мать. Моника сама была в этом виновата, но в глубине души она была очень несчастной и, чтобы скрыть это, залезла в броню, которую и танком не прошибешь. Она могла быть очень злой и вредной — причем с возрастом становилась все хуже.
Джимми бросил спичку в пепельницу.
— Отец с детства портил Монику — учил ее презирать людей, как презирал их сам. Ко мне он относился по-другому — с самого начала требовал, чтобы я жил по правилам. У нас постоянно бывали скандалы. Моника была взрослой женщиной, когда я еще ходил в коротких штанишках, и всегда бросалась на мою защиту. Отец не мог с ней справиться, да и мать ее побаивалась.
Джимми закинул ногу на подлокотник кресла.
— Моя сестра росла, имея меньше шансов понять, чего она в действительности хочет от жизни, чем мальчишка из трущоб. Во всяком случае, не того, что она имела, и это делало отца еще несноснее, так как он считал, что у нее есть все. Я понял, что мне надо, прослужив в пехоте три года, два из которых ползал на брюхе среди москитов, а у Моники такой возможности не было. Единственное, что ей оставалось, — это плевать на все условности. И все это время в душе она была испугана и растерянна… Забавно, Селеста… — внезапно сказал Джимми, глядя на девушку.
