– Ты куда?
– Тс-с! – она приложила к губам свой веснушчатый палец. В глазах ее был неподдельный ужас. – Тс-с. Не кричи. Дочка бабки Гарпыны услышит. Она нас всех выдала. Прячься! Прячься! – подтолкнув меня к кровати, кинулась сама к двери. Вдруг отпрянула. Лихорадочно начала ощупывать рукава, грудь, – я забыла пришить латы.
Я забыла пришить латы, – побелевшими губами шептала она.
– Какие латы, тетя? – холодея от страха, спросила я.
– Быстро ищи какой-нибудь желтый лоскут! – выкрикнула она и тонко, заливисто засмеялась.
Вскоре мы с сестрой переехали на Тирасполькую. А нашу комнату на Ришельевской дед закрыл на большой висячий замок.
Тетю обычно навещали по воскресеньям.
Ехали через весь город в старом обшарпанном трамвае. Колеса глухо стучали на стыках. За тусклым окном плыли маленькие приземистые домишки с неказистыми палисадниками, покосившиеся заборы, пыльные грязные улицы.
Мы выходили на последней остановке и шли по дорожке, усыпанной крупным щебнем через старый заросший парк. У входа в двухэтажное серое здание, дед ненадолго замирал, затем с силой толкал плечом тяжелую массивную дверь. Мы входили в вестибюль, полный народу. Здесь стоял ровный приглушенный гул. Дед, как-то странно скособочившись, направлялся к мужчине в грязновато-белом застиранном халате. И начинал обхаживать его, выбирая удобный момент. Потом торопливо совал ему в карман неизменную трешку и, просительно заглядывая в глаза, тихо, одними губами шептал:
– Будьте так добренькие, товарищ санитар. В третьей палате.
Рыженькая такая, Коган.
Обычно, не оборачиваясь, санитар цедил сквозь зубы:
– Ждите.
Но был один с лицом, заросшим черным курчавым волосом и выпуклыми водянистыми глазами.
– Наш, – сразу же определил его дед.
Этот тотчас пугался. Отпрянув от деда, громко, на весь вестибюль кричал:
– Не положено!
И тогда равномерный гул голосов вдруг стихал. В вестибюле повисала мертвая тишина. Люди оглядывались на деда, а он, понурившись, шел через весь зал к нам.
– Жид, – злобно шипел дед и стискивал уцелевший кулак.
Но через час, другой, униженно улыбаясь, вихляясь всем туловищем, снова робко направлялся к санитару. Ловким скользящим движением совал ему в карман еще одну трешку и, заглядывая в глаза, заводил свое:
– Будьте так добренькие!
Санитар каменно молчал. Потом бросал на деда быстрый взгляд.
И тот, пятясь, кивая на каждом шагу, возвращался к нам:
– Пошли скорей! Ее сейчас приведут.
В эти минуты я ненавидела деда всей душой. Его заискивающую улыбку, его вихляющую походку, его униженное «будьте так добренькие». Я ненавидела до колотья в груди этого мутноглазого санитара.
