Тетя, словно угадав мои мысли , стремглав кидается наперерез. « Не пущу, – тяжело хрипит она, раскинув крестом руки, – не пущу!»
– … Ты чё, их жалеешь, что ли? – доносится до меня со двора сиплый голос Колыванова.
Стою, притаившись у окна, и слышу все до последнего словечка.
– Я этот народ знаю. Мы около Трактороного жили. Их немцы туда на работу гоняли. Так они через нас вещи на хлеб меняли. Торгуются, ни крошки не уступят. Покойный отец, бывало, подмигнет мне. Я выйду тишком в сени да как грюкну там ведром али еще чем.
Да как гаркну: «Юден! Аусштайген!» – их будто ветром сдувает. Бебехи свои, хлеб – все побросают и бегут, – Колыванов смеется мелким раскатистым смешком.
– Ну и сволочь же ты! Сволочь! – с презрением режет в ответ Малицина. – Небось там люди были с малымим детишками. Для них, для ребятенков своих, клянчили.
Я чувствую как горло мое сжимает тесное кольцо. И тотчас впиваюсь зубами в руку.
– Ненавижу, ненавижу! – хочется крикнуть в голос.
Но я еще крепче сжимаю зубы, пока не чувствую на губах солоноватый привкус крови.
Об этом разговоре никому, ни слова. Тем более – тетке. И без того она как-то совсем притихла. Стала рассеянна. Начала все чаще вспоминать гетто. Иногда застынет, словно в столбняке, и, глядя в одну точку, тихим монотонным голосом забормочет:
– У других были деньги, продукты, одежда, а у нас – ничего. Мы с собой ничего не могли взять. Мы несли на руках бабушку.
И еще она совсем мало стала есть. Клюнет крошку, другую – и оцепенеет.
– Тетя, – окликнешь, бывало, ее.
Она встрепенется, бросит удивленный взор, словно не узнавая нас, а потом улыбнется тихой слабой улыбкой и скажет, глядя прямо в глаза:
– Я боюсь много есть. Те, кто привык много есть, там сразу же умирали.
Как-то раз я заметила, что она прячет под свой матрас разношенные бурки, драный платок, старое пальто, перешитое из ношеной офицерской шинели нашего отца, и узелок с сухарями.
– Ты зачем это делаешь? – строго спросила ее.
Она испугалась. Глаза суетливо забегали:
– Так нужно. Не спрашивай, – и застыла, сцепив руки в замок.
Теперь она часто сидела так, с отрешенным взглядом, словно чего то ожидая и н напряженно вслушиваясь в звуки, доносящиеся из-за двери.
Однажды душным летним вечером она внезапно подхватилась:
– Ты слышишь? Звонят! Это за мной.
Откинув матрас, стала лихорадочно напяливать на себя бурки, пальто и платок. Прятать за пазуху узелок с сухарями.
Несколько секунд я смотрела, ничего не понимая, потом кинулась к ней:
