Когда вновь осмелилась выглянуть на улицу, человека за столиком уже не было.
Утром следующего дня пришла на вокзал. Автобус уже был на остановке. Стараясь смотреть прямо перед собой, быстро вошла в салон, села на свое место и прикрыла глаза. Но вот наконец дверь с шипением закрылась. Я украдкой оглядела площадь. Зибуц сидел на краешке скамьи. Не то спал, не то подремывал. Внезапно поднял веки. На мгновение наши взоры скрестились. Он равнодушно, точно мы были незнакомы, отвел взгляд. Я рывком приподнялась. «Подождите!» – чуть было не сорвалось с моих губ. Но в тот же миг автобус резко тронулся. Меня отбросило назад.
ГОСПОДИ, ПОДАРИ НАМ ЗАВТРА
В тот день колонну задержали дольше обычного. Остервеневшие полицаи, в который раз пересчитывая нас и вновь сбиваясь, размахивали прикладами. Наконец один из них зычно крикнул:
– Гэть!
Я помчалась домой. Рывком открыла дверь. И в испуге отпрянула. На лавке вдоль стены, на топчане, на табуретах сидели бородатые старики.
– Что случилось, мама? – крикнула я.
– Это ваша дочь? – спросил один из стариков, крохотный, сморщенный, в облезлой кроличьей шубке.
И начал осторожно сползать с топчана, прижимая к животу потертый акушерский саквояж.
– Пришла? – не оборачиваясь, обронила мама.
Раскрасневшаяся, похорошевшая, она была вся в хлопотах. А в изголовье топчана кряхтел и ворочался мой мальчик.
– Мама! Что ты сделала с ребенком? – Не помня себя, я бросилась к сыну.
Старик в шубке испуганно попятился к двери:
– Зайд гезунд (будьте здоровы), – бормотал он, прижимая к груди, словно дитя, свой саквояж.
– Куда же вы? – Мама подскочила и схватила его за рукав. – Не обращайте внимания на мою дочь. Ей вдолбили, что есть только один Б-г на свете – советская власть. – Она едко усмехнулась.
– Что вы такое говорите? – тихо ужаснулся он, деликатно пытаясь выскользнуть из маминых цепких пальцев.
– Вы и теперь их боитесь? Всё! Кончилась эта власть. Теперь мы в руках другого Аммана. – Мама возбуждённо засмеялась.
– Замолчи! – не помня себя, выкрикнула я.
Точно спугнутая стая птиц, старики гуськом начали выскальзывать за дверь.
– Ты разогнала миньян! – Мама всплеснула руками и враждебно посмотрела на меня.
– Я же запретила делать мальчику обрезание! – Подхватив ребёнка, прижала его к себе.
– Тихо, женщины! Нельзя ссориться в такой день. Это плохая примета для мальчика, – раздался за моей спиной хриплый, простуженный голос.
Я обернулась. Прижавшись спиной к холодной печке, стоял Борух Гутман, дед моего мужа. На нём было надето старое женское зимнее пальто с обтерханным воротником. На голове, точно перевернутое птичье гнездо, чернела засаленная ермолка.
