– Нет, нет! Что вы! — потупившись, не глядя на него, ответила я.
– Это случилось летом. До начала войны оставались считаные месяцы, — продолжал Зибуц. — Мы собрались в доме дедушки на субботний обед. Ждали отца. Он вошел, размахивая листом гербовой бумаги. Это был сертификат на въезд в Палестину. К тому времени англичане уже перекрыли пути для беженцев. «Как тебе удалось? Это просто чудо, — закричала мама и прослезилась от радости. – Мы спасены. Нужно срочно готовиться к отъезду». Она кинулась всех целовать. За столом говорили только о Палестине. Я молчал. Сама мысль о бегстве претила мне, казалась позорной. В те годы я считал себя скорее поляком, чем евреем. Отец это знал. Мы не раз спорили с ним. «Отступник!» – кричал он в гневе по-польски, как бы показывая, что его сын не достоин даже родного языка. Теперь понимаю — он мучался. Но в тот вечер, чувствуя на себе его тяжелый взгляд, я все больше и больше накалялся. И вдруг отец громко произнес: «Хватит нам греться у чужого костра радостей и печалей.
Это время не для глупых слов и поступков». Вначале никто ничего не понял. Лишь только мама, сразу почуяв неладное, положила руку на мое плечо. Я часто думаю, что толкнуло его при всех затеять этот опасный разговор? Хотел предостеречь меня? Или просто потерял голову от волнения и удачи? Быть может, то была судьба? Но я воспринял это как вызов. Между нами завязался спор. Вы видели когда-нибудь, как летом горит сухой лес? —неожиданно оборвал себя Зибуц. — Ничто уже не могло нас остановить. Ни уговоры мамы, ни окрики деда. На следующий день я записался волонтером в польскую армию. Потом война, отступление, плен. — Старик махнул рукой.
— После войны наша старая служанка Франя рассказывала, что они ждали меня до последнего дня. Мама наотрез отказалась уезжать. — Зибуц на миг умолк. Потом улыбнулся своей жалкой, дрожащей улыбкой. — Не мне вам говорить. Вы сами знаете, что такое аидише момэ (еврейская мама).
– Да-да, – поспешно кивнула в ответ…
… – С кем ты здесь останешься? Соня уже уговорила твоего мальчика. Он едет с нами. И тут ничего не поделаешь. Еще год, два. И он все равно отошел бы от тебя. Ты еще этого не знаешь, но когда дети взрослеют, они становятся чужими.
Задрав вверх голову, мама попыталась поймать мой взгляд. «Знаю, мама! Уже знаю». Мне так хотелось поделиться своей болью. Но, сцепив зубы, упорно глядела в пол, словно для того, чтобы лучше запомнить её больные, отекшие ноги.
