И тут Кястас вдруг поднимается из-за стола, вытаскивает из кармана пиджака белый лист и разворачивает его.
— Что это? — вяло интересуется Лина.
— Разрешение из австралийского посольства на въезд в страну, — с гордостью отвечает Кястас. — Целый год ждал.
На листе вытеснен герб — червленый щит, поддерживаемый с одной стороны кенгуру, с другой — страусом эму.
— Страна потомков бывших каторжников и пиратов, — задумчиво роняет Лина.
— Ну и пусть. Плевать мне на Нью-Йорк. Я не для того кончал институт, чтобы горбатить у отца в подмастерьях и строчить целыми днями гульфики.
На лице Кястаса проступают желваки, оно становится грубым и мужиковатым.
— Ты рехнулся! — вдруг вскрикивает Эляна.
Осознав ужас произошедшего, она жестом сестер Голь хватается за голову:
— Папа тебя убьет.
— Руки коротки, — рубит Кястас.
Он вынимает расческу, оборачивает ее салфеткой и начинает наигрывать похоронный марш.
— Господа, вы имеете честь присутствовать на отпевании мертворожденного младенца — фирмы «Пранас и сын», — пьяно смеется Кястас. — Через месяц меня с вами уже не будет.
Притихшие, мы выходим из кафе. И тут Лина вдруг взвизгивает:
— Эх! Последний нонешний денечек всю ночь гуляем до утра! — И, помахивая воображаемым платочком, пускается посреди тротуара в пляс.
— Давайте завалимся в «Дайнаву», — тянет на одной ноте Кястас. — У меня там все схвачено: и швейцары и официантки.
— Яша, — хмурится Зяма, — не очень-то загуливайся, сегодня нужно искупать папу. — И решительно берет меня под руку: — Пошли домой. Теперь они будут куролесить до полуночи.
По дороге мы молчим, погруженные каждый в свои мысли. Как заведено, Зяма провожает меня до порога.
— Ну как ты? — произносит он неожиданно.
— Скажи, что мне делать? — Я упираюсь лбом в Зямино плечо и он, словно в детстве, берет меня за руку:
— Хочешь к памятнику?
Я подавленно киваю. Сквер у памятника — место откровений и свиданий нашей юности. За годы моего отсутствия здесь ничего не изменилось: те же липы, тот же гранитный бордюр, огораживающий памятник солдату в плащ-палатке, те же, подстриженные округлыми шарами, самшитовые кусты. В воздухе пахнет уже проклюнувшейся свежей листвой, вокруг памятника кровавый ковер тюльпанов. Мы садимся на скамейку.
— Не будь ребенком, — строго говорит Зяма. — Зачем тебе нужны коллективные игры? Займи себя какой-нибудь проблемой. Научись быть счастливой сознанием своей свободы.
— Ты сошел с ума, — вскрикиваю я, — это для твоей математики нужен лист бумаги и карандаш, а для моих идей необходимо производство.
