И бытие наше подобно водочерпальному колесу, поднимающему и опускающему ведра: пустое — наполняется, полное — опустошается. Так и жизнь твоя сегодня полна до краев, а завтра — опустошена до дна.
В нашем гнездовье наступила пора слез и прощаний.
В ясное апрельское утро в комнату студенческого общежития, где стояли еще три койки кроме моей, постучалась вахтерша:
— Донова! Тебе похоронная телеграмма который день как пришла. А ты и в ус не дуешь.
— Видела. Это не мне, — отозвалась, не отрывая головы от подушки, — это Вале Доновой, наверное.
— Тебе, тебе. Вчера днем звонил кто-то из твоих, спрашивал Веронику Донову, просил передать.
Я встала, накинула халат и босиком прошла к двери. Вахтерша сунула мне телеграфный бланк.
— Кто звонил? — спросила я, еще не предчувствуя тяжести, которая сейчас обрушиться на меня.
— Не знаю, — равнодушно ответила она. — Выходная была. Сменщица разговаривала. Вот оставила записку.
Не заходя в комнату, развернула бланк. Я читала эту нелепую телеграмму еще вчера. Она лежала в ячейке почты, над которой была жирно выведено химическим карандашом буква «П». Снова пробежала ее глазами: «ждем похороны аны убиты горем изабелла мария». Анна, Изабелла, Мария. Кто это? Я с недоумением разглядывала бланк. Внезапно пронзило, — да ведь это «парадные» имена моих теток Ханы, Белки и Манюли.
Утром другого дня я стояла на кладбище. Был канун Песаха. Как часто бывает в это время в Литве, лил холодный дождь. Бенчик шел, точно слепой, держась за крышку гроба. И когда шамес пропел начало заупокойной молитвы: «Эл малэ рахамим (Боже милостивый)», Бенчик вдруг вскрикнул:
— Молех-хамовес! Хинени! (Ангел смерти! Вот я!). — И шагнул к могиле.
Сыновья, Зяма с Яшей, подхватили его с обеих сторон.
— Папа, — закричали они, — папа, не надо!
Аврам и Шошана стояли у изголовья гроба, крепко держа друг друга за руки.
Через день, упросив какого-то лейтенантика, застрявшего на подступах воинской кассы, достала билет на вечерний поезд.
— Через пять часов уезжаю, — объявила с порога.
— Так быстро? — шепнула Шошана.
— Не вяжись к ней. У нее своя жизнь, — оборвал Аврам.
Я не стала им объяснять, что малейшее промедление может обратить мою мечту в прах. А ведь я в нее вгрызалась с таким усердием и пылом почти три года. Впереди ждало окончательное распределение — и нужно было на него идти в числе первых. В спину дышали такие же честолюбивые и упорные.
Все мои помыслы в ту пору были обращены на подмосковные тенистые рощи Дубровска, до которого от конечной остановки радиальной линии метро «Речная» было рукой подать — час езды на автобусе. Мне, во что бы то ни стало, хотелось любоваться из своего окна извивистой речкой Прялкой, неровной гривой елей и сосен, бегать зимой на лыжах по лесным просекам и нырять летом с крутого, поросшего травой берега.
