— Ну? — спросила Белка как можно спокойней, когда муж вошел в комнату.
— Что ну? Радуйся! Не взяли! — заорал Винник, как на плацу. Но тут вошла Лина, и он строго скомандовал себе: — Спать!
Круто развернулся, при этом чуть не потерял равновесие, но Белка, как сестра милосердия, вовремя подхватила его и повела в спальню.
— Май адлер мит шраус средерн (моя лошадь со страусиными перьями), — приговаривала она, раздевая мужа и укладывая его в постель. — С чего это тебе вдруг захалячилось плясать на этой арабской свадьбе? Что ты там забыл?
А когда в доме все уснули, Винник вскочил, дернул Белку за плечо и совершенно трезвым голосом громко, отрывисто приказал:
— Проснись!
— Тебе что, плохо? — спросонья ответила Белка.
— Отвечай! Где твоя сестра? — сухо спросил он.
— Которая? — откликнулась Белка. И всю ее сонливость вмиг как рукой сняло.
— Не хитри. Сама знаешь какая — Суламифь.
— Я же тебе говорила. Умерла при родах. Ты тогда учился в академии.
Белка внезапно ощутила страшную жажду. Она встала, накинула халат, намереваясь пройти на кухню. Но Винник перехватил ее на полпути и с силой усадил на кровать.
— Не ври! — грозно произнес он, — мне все известно. Тебе плевать на меня, главное — твоя родня! Думала, будет все шито-крыто? Ан нет! Там раскопали всю подноготную твоей семейки!
— Кто тебе дал право так разговаривать со мной? — чуть ли не в голос закричала Белка.
И тут дверь спальни приоткрылась, и в ней показалась лохматая голова Лины.
— Что это здесь у вас происходит? Совет в Филях? Или на позицию девушка провожает бойца? — спросила она.
— Вон! — прорычал Винник. — Вон!
И это было так не похоже на мягкость и уступчивость отца, что Лина тихо, на цыпочках прокралась в свою комнату. До рассвета из-за закрытой двери доносился голос Винника. И среди неразборчивого бу-бу-бу иногда прорывались отдельные слова: развод, отставка, партбилет. Белку было не слышно.
И в семье Редера не было покоя. Манюле после нескольких лет беззаветного служения вдруг наскучило вникать в профессиональные причуды Карла. И она решила открыть новую страницу в своей жизни. Первой жертвой этого намерения стал шаткий ломберный столик, за которым, согласно семейному преданию, Редер-папа написал две страницы своего труда «Нация, как рудимент истории». За ним последовал шкаф, роняющий дверцу с петель всякий раз, когда кто-то пытался посягнуть на его содержимое. Последнюю точку она поставила, когда дворник вынес из комнаты узкую железную койку. Такую же кровать, покрытую пикейным покрывалом, Манюля видела в музее Ильича в Москве, куда Редер ее повез в медовый месяц. Фактически — у Редера после этой ревизии из наследства остались лишь отцовская тросточка, сохранившаяся со времен Бунда, и широкополая велюровая шляпа, подаренная пролетариатом Латинской Америки.
