Он тыкал в меня пальцем и, обращаясь к публике, говорил:
— А вот этот мальчик вчера за ужином отказался съесть свой суп!
И это была чистая правда!
Ну как после этого мог я не считать его волшебником? Как мог он знать вещи, о которых отец рассказывал лишь самым близким друзьям? Откуда, из каких-таких источников, были ему известны такие интимные подробности?
Правда, бывал у нас время от времени в доме один толстый господин, добрый и задумчивый, взглядом чуть-чуть напоминавший мне Дурова. Но лицо у него было совсем не белое, брови не спорили друг с другом, да и голос ничуть не писклявый, совсем не тот, который так мне нравился...
А между тем это был Дуров — хотя никто мне об этом ни разу и словом не обмолвился. Ах, как правы они были, оставляя меня в плену моих детских иллюзий!
Это случилось в 1890 году, в Санкт-Петербурге, именно там я впервые вышел на подмостки и почувствовал себя актёром.
Впрочем, актёром, это не совсем то слово. На самом деле, я был фигурантом в одноактной пантомиме, которую поставил мой отец вместе с одним выдающимся русским актёром по фамилии Давыдов. Эта пантомима была поставлена в императорском дворце в присутствии самого Александра III.
Отец играл в ней роль Пьеро. А я — Пьеро-сына.
Заранее было известно, что после спектакля царь приглашает нас к себе отужинать. Я сидел по правую руку от него и оказался напротив молодого человека в белом мундире, которому суждено было впоследствии стать Николаем II.
В предвиденьи этой трапезы отец надавал мне кучу всяких наставлений:
«Делай так... не делай того... не говори, пока тебя не спросят... но главное, ничего не оставляй на тарелке. Так что бери ровно столько, сколько сможешь съесть!»
И надо же было случиться беде. Когда обносили сыром и настал мой черёд, я неловким движением смахнул к себе в тарелку кусище швейцарского сыра величиной с добрую коробку с костями для домино. Лакей попытался было забрать назад явно чрезмерную порцию сыра, но император движением локтя помешал ему осуществить своё намеренье. Я поднял голову и встретил безжалостный взгляд отца, который, казалось, говорил: «Ты помнишь, что я тебе говорил? Ничего не оставлять на тарелке!»
И в воцарившейся вдруг за столом мёртвой тишине, явно нарочитой, я принялся за свой сыр. Когда я засунул в рот пятый кусок, тут по сигналу императора раздался хохот, положивший конец моим страданиям.
Но это приключение послужило мне уроком. Попробуйте пригласить меня на ужин и попотчевать швейцарским сыром — увидите, как осторожен я, опасаясь снова попасть в подобную переделку!
