Как сейчас вижу себя в этом фиакре, сидящим бок о бок с отцом. Должен признаться, гордость, что он выбрал именно меня, сопровождалась каким-то странным беспокойством. Чем было вызвано это беспокойство? Несомненно, его волнением.
Я пальцем указал ему на первую кондитерскую, мимо которой мы проезжали. Но он сказал:
— Нет, только не эта.
Пятью минутами позже я указал ему на другую.
— Нет, и эта тоже не подходит, здесь торты нехороши. Там, подальше, есть ещё одна, получше.
Должно быть, вид у меня был вконец изумлённый, потому что он добавил:
— Не бойся, малыш, уж чего-чего, а тортов-то у тебя будет вволю!
Четверть часа спустя фиакр остановился у огромного здания, изрядно напугавшего меня своим видом. Вокруг него туда-сюда сновали какие-то озабоченные люди. Причём входившие двигались так же проворно, как и выходившие, и все они тащили на себе вещи, которые были для них явно слишком тяжёлой ношей.
Он расплатился с извозчиком, взял меня на руки, и я сразу понял, что он старается спрятать меня в пелерине своего пальто.
Куда он меня увозит?
А он меня вовсе и не увозил. Он меня похитил.
Он возвращался в Санкт-Петербург на свой последний зимний сезон — слов нет, с его стороны это был чудовищно жестокий поступок, ведь моя мать на целых восемь месяцев была обречена на разлуку с сыном. Но только не просите меня сожалеть о том, что всё это время я вёл жизнь самого любимого, самого обожаемого, лелеемого всеми окружающими баловня судьбы, о какой только мог мечтать ребёнок моих лет!
А что же происходило в Париже, пока поезд мчал нас в Россию?
Дядюшка отвез Жана к матушке на улицу Сонтэ, и пусть читатель представит себе её отчаянье, а потом и безмерную печаль.
Дедушка, тут же оповещённый, попытался устроить, чтобы отца задержали по пути, и депеши полетели в Берлин и во все прочие концы. Мои воспоминания на этот счёт не очень внятны, знаю лишь то, что рассказывали мне об этом позже. Но никогда не забуду, как на границах отец закутывал меня в одеяла и прятал под сиденье, где я, задыхаясь и умирая от страха, проводил минут десять-пятнадцать.
Если бы вы спросили меня, в каком возрасте я почувствовал своё призвание к театру, я бы ответил, что уже пяти лет от роду был уверен, что однажды пойду по стопам отца — хотя тогда ещё толком не знал, чем занимался мой отец.
Разумеется, в том возрасте у меня было весьма слабое представление о том, что означает слово «профессия», и уж тем более, что это за штука такая, которую называют «актёрским ремеслом», однако не могу не упомянуть, что отец тогда сделал одну удивительную вещь, которая произвела на меня неизгладимое впечатление.
