Зачем надумал жизнь в меня вдохнуть,
Коль мысленно ты сам земной мой путь
Пресек жестоко до его начала? —
(Перевод В. Корчагина)
вопрошает поэт божество в стихотворении «Молитва».
Ему представлялись бессмысленным и неразрешимо противоречивым слияние воедино вечности и преходящей сути явлений. Поэт хочет понять, почему человек, сотканный из элементов бренных, осужденных на исчезновение, призван создателем к таким нетленным действиям, как познание самого себя и вселенной.
Хоть сердце в теле хилом застучало —
Твое изделье мир не увенчало:
Слепил ты кое-как, не на века,
Из грязи — плоть, а душу — из плевка.
(Перевод В. Корчагина)
В течение десятилетий его сознание «одинокого псалмопевца» сражалось с тайнами жизни с упорством, напоминающим легендарную борьбу Иакова с ангелом. Подобно библейскому патриарху, хромавшему всю жизнь из-за полученного в схватке увечья, творчество Аргези, рожденное в борьбе против химеры неведомого, испещрено кровоточащими ранами… Его «Псалмы» — это крик человека, стремящегося к познанию сути божества и его взаимоотношений с человеком и вселенной.
Поэт никогда не соглашался с выдуманным церковным богом, намалеванным на иконах, чей лик произвольно создан людьми:
Ведь, и святых творя, ты пользовался глиной.
Нет, ты не понят ими в дебрях суеты!
Твердят, что видели тебя, что ты
Был с посохом, был с бородою длинной…
(Перевод В. Корчагина)
Лирически отражая поиски другого божества, не того, что наивно представлен в виде старца, восседающего на троне, «Псалмы» восставали против тиранического авторитета церкви на земле. Псалмопевец Аргези, по существу — еретик. Но не будучи, однако, в состоянии отрешиться от божественного начала в объяснении вопросов бытия, поэт продолжает упорные поиски «изначального принципа», поиски бога-творца, которого он представлял себе неким трансцедентным существом, одной из тех неизменных монад, что составляют, по взглядам философов-идеалистов, мироздание, не познаваемое для человеческого разума. Примириться же с непознаваемостью Аргези не мог. Чувство собственного человеческого достоинства породило в поэте смелое устремление открыть опечатанные, замкнутые на тяжелые запоры ворота неведомого. Повторяя бунт Люцифера, иконоборческий демон, живущий в поэте, нацеливает на божество свой лук, намереваясь опустошить небеса:
Я руку на тебя дерзнул поднять.
Задумав разорить твою обитель,
Чуть было власть твою я не похитил…
Неудача попытки лишь усиливает жажду познания.
