Иван Ильич снова закашлялся, и теперь у него долго шла горлом кровь черными запекшимися сгустками.
— Это у меня от печени, — задыхаясь, говорил он в перерывах. — Печень у меня больная... И кашель от печени... Печеночный... Это у меня сейчас...
Похожий на беглого монаха посмотрел на кровь и густо сказал:
— Печень и есть...
— Печень... печень... Я знаю... Это у меня живо...
Вот, и шабаш... Только передохну...
Отдышавшись, Иван Ильич выпил с гостями еще по рюмке.
— Вот, поправлюсь и, наконец... Аминь... Не забыли меня еще... Н-нет… Помнят еще Ваню Аргамакова... А-ах, как любила меня эта самая публика — «Аргамакова подавай!» Выйду — грому подобно... Спереди, сзади, с боков — глаза. А что у меня разных сувенирчиков и других там женских деликатных пустяков было — перечесть нельзя. И от всего дух... жасмин там, резеда пахучая и все такое... Любили меня...
Нужно правду сказать... Мне что... Мне это не обидно... Смеялись даже... «А ну, Ваня, подморгни!» — подморгну и словно ножом срезал... Сколько их, этих самых, в ногах у меня валялось... И — и… Мне что?..
Любите себе, Господь с вами!.. Не убудет меня с этого!.. Мне главное, чтобы талант соблюсти в целости...
От Бога ведь мне талант... Он дал... Господи Иисусе!..
Иван Ильич в упоении закрыл глаза и некоторое время беззвучно шевелил губами, словно молился.
— Талант... Какой талант у меня был... Тень!.. Разве я тень?.. Я все могу... Я принца Датского в лучшем виде... Мне, если по совести говорить, сам Жмуров-Донской должен сапоги чистить... Ведь, я... Ах, Господи...
«Офелия — ничтожество тебе имя!»... Или «Бедный Йорик, ступай в монастырь!» Или еще: «Жить или не жить — подать колчан и стрелы!» Ведь все это я до тонкости понимаю и в разных лицах могу изобразить...
Молчи...
Иван Ильич вдруг схватился со стула и затопал ногами.
— Молчи... алкоголик, дрянь, сумасшедший... Молчи...
Теперь орал пьяный попугай.
Охватив толстым клювом одну из жердочек, он спускался вниз и подымался вверх и все время смотрел на кого-то страшными глазами. И рвал жердочки.
Он был пьян и грезил.
В красноватом тумане ему мерещился враг, которого он смертельно ненавидел и с которым уже давно жаждал биться на жизнь и на смерть. Тысячи блестящих, как искры, пичужек носились кругом и ужасались, какой он страшный, сильный и смелый... И отвага кипела у него в груди, и перья на его хвосте стояли дыбом, и он грозил врагу этим хвостом и клювом, и глазами...