— Подушку!..
— Сейчас, Василий Иваныч... вот я волосы поправлю!..
— П-подушку!..
Красным, гневным и изумленным стало его лицо.
— Сейчас, Василий Иваныч...
Несколько головных шпилек упало на пол и она наклонилась и стала их подбирать...
— Ничего... потерпите, Василий Иванович... Ничего...
Она взяла одну шпильку в рот и зажала зубами.
— Сколько я-то терпела!.. Двадцать лет!.. Двадцать ведь лет, Василий Иванович!.. Подумайте!.. Ничего...
потерпите!..
— Гр-руша!..
Он хрипел, и гнев его исчез, и выражение ужаса метнулось у него в глазах и застыло.
— Двадцать лет, Василий Иваныч, и хоть бы раз я против вас голос подняла!..
— З-задыхаюсь!..
— ...Как та собака, которую вы ремешком стегали... Ну, точь-в-точь, как вы тогда рассказывали!.. Дохнуть при вас не смела, глаз поднять... А сколько прочих мук я от вас приняла!.. Вспомните, Василий Иванович! Бога побойтесь!..
— П-подушку!..
У него уже не хватало голоса. Ртом, изогнувшимися пальцами он ловил воздух. Выпятились белки глаз и на них проступили тонкие, как волоски, красные жилки.
Грушенька посмотрела на него вскользь, потом оперлась руками о постель, положила голову на ладони и, глядя на Стахова, тихо и скорбно продолжала:
— Двадцать лет, как один день, и за двадцать лет не видела я солнца — все ночь была!.. Да и теперь я не верю... Не может быть, чтоб это уже конец!.. Верите ли, Василий Иваныч, я вот гляжу на вас и вся трясусь от страха, что, может, это так и все еще пойдет, как было!..
Как рыба, выброшенная на берег, Стахов только разевал и закрывал рот. Глаза его с выпятившимися до последних пределов белками, полные, как прежде, смертельного ужаса, казалось, не могли оторваться от лица женщины. В горле у него клокотало. Лицо все больше и больше багровело. Огромная грудь выпятилась страшным бугром и не опадала.
Но его руки, с искривившимися и трепетавшими пальцами, делали какие-то осмысленные движения, и за пальцами бессильно тянулось все тело.
Подушка с кислородом лежала на расстоянии всего какого-нибудь аршина...
Один глоток воздуха!..
Грушенька, опустив глаза, отодвинула подушку подальше и углы рта у нее дрогнули.
— Глазки-то у вас, — вон какие сделались! — сказала она тихо и жалостно.
И замолчала.
И в течение пяти минут они смотрели друг на друга, не двигаясь, не произнося ни слова.
Клокотанье в горле умирающего становилось сильнее. Краснота его лица принимала синеватый оттенок.
Пальцы впились в простыни и судорожно мяли и рвали их.
Грушенька встала.