В мою юность, со мною в институте, учился сын уборщицы с позорным окладом в 80 рублей, и она купила ему джинсы за триста рублей, чтобы сын ее не был хуже нас — остальных.
Он выслушал мою отповедь с ошалелым лицом. По всему чувствовалось, что такого он не ожидал. Ведь и заговорил-то он только лишь для того, чтобы в моем лице найти поддержку. Чтобы мы в два голоса требовали дешевых дженериков, поскольку хоровое пение лучше слушается. А получилось как-то наоборот. Ни какой поддержки — одни насмешки…
Решив поскорее от меня избавиться, он повернулся к окошечку и сказал в пространство:
— Ваше дело… как хотите…
— А вы знаете, что произошло с сыном уборщицы? — продолжил свою тему я.
В ответ раздалось какое-то неопределенное звучание, которое можно было расценить, и как да, и как нет. То, что он не огрызался, говорило о том, что ему хочется узнать, но разговаривать со мною он уже не желает.
— Его отчислили с третьего курса за неуспеваемость… и знаете почему — сказал я уже на полпути к двери — Голодное брюхо к ученью глухо! — громогласно произнес я и открыл дверь.
Меня встретило яркое летнее солнце, светившее, слава богу, не в глаза. Поэтому я увидел, что Жигуленок уехал, зато на его место встал Гелентваген.
— Ну, вот — подумал я — в этой жизни вечно нет кворума. То Гомера не хватает, то Паниковский сбежал!
Тьфу!
