— «Претерпевый до конца, той спасётся», — прибавил Левкий.
— Так, Левкий, спасается тот, кто потерпел от наветов, но наветнику нет спасения.
Говоря это, митрополит взял из рук Левкия список с завещательной грамоты Даниила Адашева.
Курбский устремил проницательный взгляд на архимандрита.
— Скажи, — сказал митрополит Левкию после некоторого молчания, — в чём ты обвиняешь Даниила Адашева и по смерти его?
— Великий первосвятитель! — отвечал Левкий, не поднимая глаз. — Он положил на слове отказать святой Чудовской обители огородную землю в Китае, за торговой площадью. Отправляясь в Ливонию, писал нашему келарю, что если Бог пошлёт по душу, и тому месту быть за святою обителью; но в грамоте оказалось, что мимо Чудовской обители отдано то место, где гостунское училище, и сказано взять для того же училища данные отцу келарю в ссуду для обители четыре рубля московскими деньгами да полтину московскую.
— У сей грамоты, — сказал митрополит, — сидел отец его духовный от Ильи пророка, и в грамоте означено, где что дать ему и с кого взять. Отменить намерение он был властен.
— Обитель нуждается в перестройках келейных, отдачею же денег под училище это приостановится...
— Стыдись, Левкий, удерживать достояние сирот и детей. Обители обогащены дарами царей и бояр, а для вертограда наук ещё способов мало.
— Многие науки во вред душе, — сказал Левкий.
— Не видит ли Левкий чародейства в науках? — спросил Курбский.
— Не гневайся, князь, — отвечал Левкий, — и дай молвить слово: ты знаменитый воин, но Адашевы опутали тебя волхованиями.
— Довольно! — прервал сурово митрополит. — Я уже слышал твои наговоры.
— Левкий, — сказал Курбский, — благодари Бога, что сан твой и присутствие первосвятителя ограждают тебя; но помни суд Божий.
— Ты мне грозишь, князь, в присутствии владыки?
— Я говорю пред владыкою и то же скажу пред царём, хотя бы заплатил жизнью за истину...
— Князь, скрепи сердце, — сказал митрополит. — Не для того я удержал Левкия, чтоб воспалить гнев твой. Я желал показать тебе, что не верю и не потворствую лукавым наветам.
— Прости скудоумие моё, преосвященнейший владыко, — сказал Левкий. — Пред державным государем говорил я в простоте сердца. Глас народа — глас Божий; везде знают Адашевых; велико слово государево. Содрогался я, слыша от него самого, что Адашевы и новгородец Сильвестр обаянием омрачили царские очи его и владели державною волею.
— Не обаянием, но страхом Божиим, — возразил Макарий. — Сила их была не в чародействе, но в разуме и добродетели.
