Тогда был обычай, установленный Государем, чтобы на заставе не только объявляли свое имя, но и причину своего приезда в Петербург. Отец мой объявил, что он приехал занимать облигации вновь установленного банка, что очень насмешило Государя.
Представление последовало в Гатчине, где Кутайсов стоял у дверей. Когда он доложил Государю о приходе моего отца, то Государь через него же спросил, какой род службы он хочет избрать себе. «Если Государь находит меня достойным служить ему, то я готов стать с мушкетом в ряды солдат», — таков был ответ моего отца, который пришелся по нраву Государю. Он позвал его в свой кабинет и спросил, знает ли он русские пословицы. «Некоторые знаю, но не все», — отвечал отец. «Вот одна, — сказал Государь, — «кто старое помянет, тому глаз вон» — мои глаза подлежат тому же, как и твои». Отец мой стал на колени, прося Государя, чтоб он не слушал доносов на него, а всегда сам объяснялся. Я помню точные слова: «Государь! Если когда-нибудь опять будут доносить на меня вам, то позвольте лично объясниться с вашим величеством. Если не смогу оправдаться пред вами, то пусть голова моя падет на плахе». Государь заплакал и, прощаясь с ним, сказал: «Чем чаще ты будешь у Кутайсова, тем мне будет приятнее». Приятно ли было это моему отцу — это другой вопрос. Тут можно вставить другую пословицу: «с волками жить — по-волчьи выть». Но и тут отец мой умел сохранить свое достоинство. В два с половиною года своей службы в царствование Павла он не видал от Государя косого взгляда, делал все, что хотел, одевался, как Государь не любил, и не слыхал никакого упрека; напротив того. Государь говаривал, что он никому не верит, кроме двух Сергеев — своего духовника и моего отца.
Император Павел каждое утро спрашивал, с которой стороны ветер, и с этим вопросом обращался к великому князю Александру Павловичу, к моему отцу и к Кутайсову поочередно, и если они разногласили между собой, то очень гневался; особенно доставалось Великому Князю. Во избежание такой неприятности эти три лица согласились между собой каждое утро выходить на воздух и, уверившись, с которой стороны ветер, докладывать уже о том Государю.
Государь любил показывать себя человеком бережливым на государственные деньги для себя. Он имел одну шинель для весны, осени и зимы. Ее подшивали то ватою, то мехом, смотря по температуре, в самый день его выезда. Случалось, однако, что вдруг становилось теплее требуемых градусов для меха; тогда поставленный у термометра придворный служитель натирал его льдом до выхода Государя, а в противном случае согревал его своим дыханием. Государь не показывал вида, что замечает обман, довольный тем, что исполнялась его воля. Он, кажется, поступал так по принципу, для поддержания и усиления монархического начала, тогда ниспровергнутого французской революцией. Жалкое средство, придуманное человеком от природы умным! Точно так же поступали и в приготовлении его опочивальни. Там, вечером, должно было быть не менее четынадцати градусов тепла, а печь — оставаться холодною. Государь почивал головой к печке. Как в зимнее время согласить эти два условия? Во время ужина расстилались в спальне рогожи и всю ночь натирали льдом. Государь, входя в комнату, тотчас смотрел на термометр, — там четырнадцать градусов, трогал печку, — она холодная, и довольный ложился в постель, утешенный исполнением его воли, засыпал спокойно, хотя впоследствии печь и делалась горячей.
