Просто немыслимо, как упорно она твердила, будто все мои друзья — хвастуны, бесчувственные типы, только изображающие чувственность.
Где ты хочешь сесть? Здесь еще есть два свободных места по ходу поезда. Ладно-ладно, иду дальше. Она, видите ли, порвет себе чулки о понаставленные тут вещи.
Наконец-то свободное купе, только на багажной полке лежат «кейс» и плащ; люблю я этих пассажиров, которые торчат в коридоре, пока стоит поезд, чтобы мешать людям входить и выходить. Теперь этот господин заходит в купе, садится у окна, здоровается, кинув взгляд на свой «кейс», вскакивает, чтобы помочь Рите поднять сумку. Потом опять плюхается в кресло и вытягивает ноги, чтобы место напротив оставалось незанятым.
На платформе стоит пожилой человек, над головой у него вокзальные часы, минутная стрелка на циферблате передвигается толчками. Он беспомощно машет рукой. Его правая рука, как у малых детей, то складывается в кулак, то раскрывается и снова складывается. До отправления поезда еще три минуты.
Если Пиа не привезет нужные материалы в Клагенфурт, придется ненадолго заскочить в Венецию, пожалуй, стоит это сделать ради «Орландо» и «Второй родины». Но Рита создаст проблемы. Рита пожелает поехать со мной. Ритина молчаливая жалость к себе. Ритины печальные глаза. Ритин скорбный рот. Сидит напротив меня, словно мать. Ни слова о том, с кем и где она провела ночь.
Она не смогла привыкнуть. Ибо неспособность привыкнуть сидела в ней, это была она сама, чужачка среди этих вод, так и оставшаяся непривычной, иноземной и пришлой.
Не желает она привыкать. Даже к Вене.
А ведь она думала, что наконец-то встретила человека, который будет с ней говорить, и уже совсем не важно, где именно она живет.
Словно если с тобой заговаривают, ты уже на родине. Словно важно только задействовать языки, вместо того, чтобы завоевывать страны, строить дома.
С точки зрения Заячьей поляны Венеция была достойной целью. Однако с точки зрения человека, уезжавшего оттуда с вокзала Санта-Лючия, человека, однажды сумевшего туда добраться, она давала возможность только еще раз на нее оглянуться — на вьющиеся стебли львиного зева возле дамб, на автомотрисы[9], плющившие монеты в пять лир. Годы, прожитые с Эннио, выглядели оттуда годами открывающихся возможностей. Она их приманивала, она широко расставляла ноги, она думала: кто бы другой стал тут мыть эту ужасную посуду, кто другой стал бы выковыривать из слива остатки пищи? А теперь она убеждается, что на возможности полагаться нельзя. Дорогая моя Рита, малышка моя! Когда-то ты работала, чтобы существовать, потом, лишившись оплачиваемой работы, осталась на месте, чтобы работать незаметно и потому незаметно существовать. Становилась сопровождающей на день, спутницей на неделю. Недобрые мысли все больше и больше овладевали тобой. Охотней всего ты выжала бы Эннио, как старую тряпку, чтобы из него вытек весь алкоголь. По тебе видно, что ты насквозь подлая, продувная бестия. Каналья.
