— Погрызя перо, он заменил «сим оставляю» на «сим и при сем оставляю». Глупец!
Засим и при сем я его оставил. Влетев в комнату выше — через ковер, столько раз при достопамятном жильце залитый вином и засыпанный стеклянными осколками, — я увидел двоих, очевидно начитанных студентов. Один из них расхаживал по комнате.
— Знаешь, — говорил он, — о чем она мне все время напоминает? Слова — кажется, из Песни Соломона — «прекрасная, как луна, светлая, как солнце, и… и…»
— «…грозная, как полки со знаменами»,[81] — раздраженно закончил хозяин комнаты, пытаясь сосредоточиться на письме. Оно начиналось: «Дорогой отец. К тому времени, как ты это получишь, я совершу шаг, который…»
Идея отвлечься в моем старом колледже явно оказалась неудачной. Я вылетел на пустынные луга. Они укрыты были привычным покрывалом белого тумана, растянувшимся от Айзиса[82] до стен Мертона. Исходящий от этих лугов запах сырости и есть запах Оксфорда. Даже в самый жаркий полдень чувствуешь, что солнце не высушило их. Сырость всегда над ними веет и всегда в колледжи завевает. Кажется, именно она во многом и порождает то, что зовут оксфордским духом — этим кротким духом, пронизывающим и неизбывным, столь дорогим для тех, кто молодым попал под его влияние, столь нестерпимым для тех, кто под него не попадал. Да, определенно, эта мягкая, миазматическая атмосфера, как и серая степенность и живописность зданий, порождает в Оксфорде и неизменно пестует особое племя ученых-художников, художников-ученых. За короткое время своего пребывания ветреный студент не успевает подчиниться духу места. Он лишь приветствует его и усваивает некоторые повадки. Только тот, кто остался здесь в зрелости, со временем полностью покоряется этому духу. Здания и традиции способствуют тут добронравию жителя; климат, окутывающий его, и ослабляющий, и убаюкивающий, побуждает с пренебрежением относиться к суровым, жестоким, неотступным фактам внешнего мира. С пренебрежением? Не совсем. Оксфордский обитатель может эти факты замечать. Он может их изучать, они могут позабавить его или растрогать. Но загореться он ими не может. Оксфорд для этого слишком сыр. Все отсюда происходившие «движения»[83] были не чем иным, как протестом против чужой подвижности. В них отсутствовало активное качество, подразумеваемое названием. Они состояли из одних вздохов мужей, разглядывающих то, что другие мужи после себя оставили; из невнятных, невозможных призывов к богу регресса, произносимых ритуала и себя самих ради, а не в надежде быть услышанными. Оксфорд, страна лотоса, отнимает волю и способность к действию. Но он при этом проясняет ум, расширяет взгляд, а главное, наделяет резвой и милой обходительностью, происходящей от убеждения, что ничто кроме идей не имеет значения, да и идеи не стоят того, чтобы из-за них умирать, ибо посмертным их привидениям поклоняться можно усерднее и почтительнее, чем когда они пребывают в расцвете. Если перенести колледжи на какую-нибудь сухую и бодрящую возвышенность, они, без сомнения, станут приносить стране более очевидную пользу. Но возрадуемся, что эта задача не под силу никакому инженеру или чародею.
