Два месяца я писал ему чуть не каждый день и не жалел красок, описывая свое бедственное положение; он то молчал, то отвечал короткими посланиями, отпечатанными на машинке, без подписи, и вот наконец удостоил меня аудиенции.
«Да, это, должно быть, место в муниципалитете или даже в правительстве. Господи, вот удивилась бы мама!» — и, вспомнив о ней здесь, в грязном кафе, где на прилавке лежали засиженные мухами миндальные пряники и сдоба, я почувствовал, как на глаза навернулись слезы.
Я потушил сигарету и, расплатившись, направился к дому Соусы.
Сердце отчаянно билось.
Я позвонил и тут же испуганно отдернул руку, подумав: «Только бы не показаться навязчивым…»
Сколько робости было в этом осторожном звонке. Казалось, что, нажимая кнопку, я говорю:
— Простите, что беспокою вас, господни Соуса… но мне в самом деле нужна работа…
Дверь открылась.
— Господин… — пробормотал я.
— Пройдите.
На цыпочках я поднимался по лестнице вслед за лакеем. На улице было сухо, но я на всякий случай еще раз вытер ноги, чтобы не наследить.
В холле было полутемно.
Слуга ставил цветы в хрустальный кувшин.
Дверь распахнулась, и на пороге появился господин Соуса, одетый для прогулки; глаза, за стеклами пенсне, сверкали.
— Кто вы? — резко спросил он.
Растерянный, я ответил:
— Я… я Астьер…
— Не имею чести вас знать; и не беспокойте меня больше вашими неуместными излияниями. Хуан, проводите.
Повернувшись, он хлопнул дверью.
И с новым грузом печали на душе, палимый солнцем, я поплелся в свое подземелье.
Однажды после очередной стычки, накричавшись до хрипоты, жена дона Гаэтано, видя, что последний не собирается сдавать позиций, решила на этот раз уйти сама.
Она сходила домой, на улицу Эсмеральда, и вернулась с увязанным в простыню тюком. Чтобы досадить мужу, который, стоя в дверях, вызывающе насвистывал какой-то куплет, она позвала на кухню Богохула и меня и, вся бледная от гнева, приказала:
— Вытащи стол, Сильвио.
Глаза ее были в этот момент нестерпимо зелеными, на щеках горели пятна румянца. Не замечая, что подол ее юбки волочится по грязному полу, она укладывала пожитки.
Стараясь не запачкаться, я выдвинул на центр кухни стол — засаленный, на четырех гнилых ножках. На этом алтаре готовил Богохул свои сомнительные кушанья.
— Переверни.
Я понял, что она задумала. Стол должен был превратиться в носилки.
И я не ошибся.
Вооружившись метлой, Богохул смел с перевернутого стола пышную паутину. Покрыв доски тряпкой, хозяйка поставила на них свой тюк, уложенные в кастрюли тарелки, вилки, и ножи, привязала к ножке примус и, запыхавшись, оглядев сложенное добро, сказала:
