Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы | страница 41
Остается добавить, что кухня — приют наших досугов — находилась как раз напротив уборной, в отгороженном полками углу пещеры.
На грязной доске, заменявшей стол, лежали вперемешку остатки зелени, кусочки мяса и картошки, из которых дон Мигель готовил скудную полуденную похлебку. Остатки ее, избежавшие наших алчущих глоток, подавались к ужину под видом блюда некоей экзотической кухни. Богохул был властелином и гением этого зловонного склепа; здесь проклинали мы свою судьбу; здесь укрывался иногда дон Гаэтано, предаваясь невеселым размышлениям о превратностях семейной жизни.
Ненависть, зревшая в груди женщины, наконец выплескивалась наружу.
Довольно было пустяковой зацепки, любой чепухи.
Не говоря ни слова, женщина в каком-то сумрачно-яростном оцепенении выходила из-за прилавка и, шаркая шлепанцами, по-прежнему кутаясь в шаль, сжав губы и глядя перед собой невидящими глазами, отправлялась на поиски мужа.
В тот день события развивались так.
Как обычно, дон Гаэтано сделал вид, что не замечает жену, хотя она и стояла в двух шагах. Мне было видно, как он склонился над книгой, притворяясь, что читает.
Белолицая женщина стояла, не двигаясь. Только губы дрожали, как листья на ветру.
Наконец она произнесла до жути невыразительным и в то же время торжественным голосом:
— Где моя красота? Что ты сделал со мною?
Ее волосы всколыхнулись, будто повеял ветер.
Дон Гаэтано вздрогнул.
Отчаяние душило ее, и она бросала ему в лицо одно за другим пропитанные едкой ненавистью слова:
— Я тебя поставила на ноги… А кто была твоя мать? Проститутка!.. Что ты сделал со мной, ты?..
— Замолчи, Мария! — глухо произнес дон Гаэтано.
— Кто тебя кормил, кто тебя одевал?.. Я, дерьмо, я!.. — И она занесла руку, словно готовясь его ударить.
Дон Гаэтано отступил, дрожа всем телом.
С горечью, с рыданием в голосе, пропитанном едкой солью обиды, она продолжала:
— Что ты сделал со мной… скотина? Для родителей я была розочка, загляденье… И зачем только я вышла за тебя… дерьмо?!
Рот ее судорожно кривился, словно смакуя вязкую жуткую ненависть.
Я хотел было разогнать столпившихся в дверях зевак, но она остановила меня повелительным жестом:
— Не надо, Сильвио… Пусть все слышат, кто такой этот человек, продавший совесть, — и, округлив зеленые глаза, бледная как смерть, она продолжала, и казалось, будто лицо ее наплывает из глубины киноэкрана: — Будь я другой, подумай я о себе, я и жила бы по-другому… и глаза бы мои не видели этой сволочи.