Заплутал охотник в лесу, чуженин,
обратно тропы не находит, по логам
дремучим да кочкам трясин
всю ночь, как проклятый, бродит.
И заря зажглась, посветлела земля,
а чаща лесная все глуше,
не запахло по-ветру дымом жилья,
не слышно дуды пастушьей.
Ну и дебрь! Куда ни своротишь, ежом
навстречь заерошатся елки.
Оплелись коряги сухим лишаем,
ни птах, ни цвета, ни пчелки.
Минул день, другая нахмурилась ночь,
за ними еще — дни и ночи…
И брести охотнику стало невмочь,
бессонные слепнут очи.
Вековечна глушь. По звериным тропам
идет он, шатаясь, куда-то,
потерял и счет опостылевшим дням,
оброс бородой косматой.
«Уж не бред ли черный — лесной мой удел?»
гадает он, встав спозаранку…
Вдруг он видит: лес вокруг поредел
и солнце греет полянку.
На полянке соломиной крытый сруб,
обсохлый кругом можжевельник,
У дверей дуплистый развесился дуб,
под дубом старчик-отшельник.
Серебрится луч на белесых вихрах,
обрамивших лысое темя.
В полинялой ряске да в лычных лаптях,
и древний-древний, как время.
«Пожалей — взмолился охотник, — скажи
как выбраться мне из чащобы?
До лесной далеко ли отселе межи?
Поспеть домой хорошо бы».
«И, далеко, родной, — прошамкал старик, —
то пращуры пращуров знали:
Много тысячей тысяч верст напрямик,
а если в обход — подале».
Невдомек охотнику: «Долго ж, отец,
плутаться пришлось досюда?»
«А и долго, долго… На то и Творец,
нет меры Божьему чуду».
