Он шел!
Он шел всего только сутки, но так как внутри него, словно полый волчок, издающий звук при верчении, вилось невыносимое страдание с быстротою несказанной, то ему, вполне понятно, казалось, что он шел сотни лет, среди этой истерзанной страны.
Он изо всей мочи старался привести свои мысли в порядок, выточить их, так сказать, сложить их в безукоризненном порядке. Он вспоминал прошлое, — совсем недавнее, — как он с группой представителей СХМ ехал в колхоз, откуда был родом, чтобы приветствовать совещание районных пятисотенников. По краям дороги, чуть зеленеющие, возвышались тополя, отражаясь в весенних лужах, сквозь которые пробивалась трава, казалось, говоря воде: «Да уходи ты, пожалуйста!» Открывался пруд. Длинная цепь уток, с перьями, еще нескладно торчащими, по-зимнему, бежала к воде, не обращая внимания на приближающийся грузовик. Окна в школах были открыты. Дети доучивали последние уроки. Девушка с томными глазами глядела на проезжающих, словно высматривая милого. Платок ее, белый, в розовых цветах, кокетливо сдвинут на ухо, и ушко это такое нежно-розовое, как цветок, так что хочется остановить машину и спросить ее: «Кого вы любите, не меня ли?»
Где все это? Куда все это скрылось? Кто заплатит за весь позор и все оскорбления, за пожарища и насилия?
И он отвечал самому себе: «Мы заплатим!» Кто — мы? И он говорил: «Мы — Россия! Мы — Украина!» И тут же он вспоминал разговор трех за столом. Они все трое были самые разные люди, трех разных наций. Трестовик — украинец, химик — русский, а тот, «волочащий лом», как сказал о нем трестовик, — татарин. Но одно, сильное и неудержимое, как вращающаяся броневая башня, выступало у них в разговоре: месть и победа, победа и месть!
Месть!
Да, именно месть и жажда мести, ненависть, обрабатывающая его как он обрабатывал детали, привлекла его сюда. И он сам желал мстить и желал видеть мстящих за его родину, за его — Россию, за его Украину, ибо мать его была украинка, а отец — русский крестьянин.
Месть и ненависть!
Это чувство мести и ненависти и вело его; оно было как бы тем чувством духовного осязания, которое все понимали с первого взгляда на него. Правда и то, что многие в районе его знали, да к тому же только накануне прибывшая в штаб партизан со специальным поручением товарищ Полина и два сопровождавших ее, рассказывали о выдающемся стахановце Матвее Кавале<ве>. Как бы то ни было, Матвей избег лишних волнений и расспросов и довольно скоро очутился перед начальником партизан, очень хитрым, увертливым ветеринарным фельдшером из села, где родился Матвей.
