Вечер | страница 20



Сомкнулся круг священного обмана.
Уж не стою ли посреди руин
восхищенной державы до вершин
и рухнувшей? Сомкнулся? Или рано?
Кто скажет? Там — в моленной, у фонтана
в саду своем разросшемся, один,
торжественной неволи властелин,
безмолвствует затворник Ватикана.
Осиротел Твой Дом и стал чужим,
в забвении — таинственней и строже.
И кажется, Твои глаголы, Боже,
из уст священника не к нам, живым,
но мертвые в гробах не слышат тоже…
Заплаканный Христос… Державный Рим!

XIV. «Заплаканный Христос… Державный Рим!..»

Заплаканный Христос… Державный Рим!
Скрижали битв и шелест голубиный,
боголюбви гласящие глубины,
зломудрие богоотступных схим!
Враги, народы — вихрем грозовым:
норман и мавр, монгольские лавины,
еретики, гуситы, гибеллины,
все, попранные скипетром твоим.
Бред шабашей и огненный Лойола,
суд милости — костры средь площадей,
и в пламени костра Савонарола…
Все сгинуло. Все сгинет. Казни сей
что избежит? О, Матерь всех скорбей,
молюсь изгнанником в дверях костёла.

XV. «Молюсь изгнанником в дверях костёла…»

Молюсь изгнанником в дверях костёла.
Величий дым, и мудрость и тщета.
На всём, над всем немая тень креста.
В родной земле и холодно, и голо.
Иль человек лишь прихоть произвола,
и все, чему названье красота, —
неверия и веры слепота
в даль заповедную святого дола?
Что знаем, Господи! В веках горим
и кровью жертвенной точится рана.
Я чуда жду, заблудший пилигрим.
В туманах ладана, в грозе органа
сомкнулся круг священного обмана.
Заплаканный Христос… Державный Рим!

Прага — Париж. 1922–1926