«Убьет запросто», — подумал Назаров, вспомнив эту сцену, а потом сберкассу, когда ему пришлось чуть не силком вырвать из рук старика пачку сотенных — плату за дом. Тянул и чувствовал, как тот напрягается, не хочет отдавать, словно отрывают от его тела куски живого мяса.
«Ненастоящий». Еще что-то болтала та бабенка в промежутках между поцелуями. О жадности, кажется, говорила. Назарова жадным называла.
— Думала: больной ты. Да нет, ошиблась. Ты жадный. Деньги копишь, наверное.
— Ничего ты не понимаешь, больной я.
— Может, и больной. Только это еще не все. Груз у тебя на душе вижу.
— Цыганка ты?
— Смеешься. Какая я цыганка? Много ли все-таки накопил?
— Все мое.
— Нет, ты жадный. Мало тебе. Ты приходи завтра обедать в столовую. Бесплатно подам.
— Дура!
— Жалко мне тебя. Не люблю, а жалко. Шкуру медвежью для чего держишь?
— Уеду отсюда, продам подороже.
— Врешь.
— Может, и вру. Тебе вру. Нарочно.
Не врал. В самом деле подумывал увезти шкуру, содрать за нее. Да так и оставил там, торопился уехать, чуть сберкнижку не бросил. Спохватился вовремя, снял свои накопления, аккредитив выписал. А то черт знает что люди могли бы подумать.
Она ему не верила. Наваливалась грудью, дышала жарко в лицо.
— Ты скажи мне, скажи.
— Иди ты!
— Почему живешь как худая скотина? Почему с людьми не водишься?
— Ты разве не человек?
— Я женщина. Ты бы раз хоть выпил с кем. Или со мной. Я, когда выпью, веселая делаюсь. Да и на тебя бы поглядела. Открылся бы ты мне.
— Отстань, банный лист!
— В передовиках ходишь. Хвалят тебя. А ведь обманываешь?
— Уйди, надоела.
— Нет, ты скажи, что на душе у тебя. Убил, да?
Бегут секунды, ползут минуты. В ушах звучит назойливый шепот. Несется над лесом самолет. Стучат Лизины каблучки под окном. Сладко жмурится где-то поблизости старик Комаров. А откуда-то изнутри, из глубины сознания, поднимается горячий шепот:
— Убил, да?
Тикает старый будильник на столе. Бежит по кругу секундная стрелка. Не выскочить ей из круга никогда. И так же по кругу бегут мысли Назарова, торопятся, спешат. Но заколдован круг утренней тишиной. Только один голос и слышится в ней:
— Убил, да?
Три часа тридцать минут…
