А удивление означает способность ощущать и принимать необычное, странное. Удивляться значит смотреть снизу вверх или склоняться. Для этого нужен хребет. И жаль, что жители долины мало-помалу разучились ходить своими ногами. Хотелось жить на американский, итальянский, французский или еще чей-нибудь манер. Там-то, по их разумению, мир настоящий. А то, что американцы спотыкаются точно так же, дело известное. Только надо ли этим без конца глаза мозолить?
Я должен снова вспомнить свои студенческие годы. Тогда у меня был период экспериментальной жизни, я пробовал себя в качестве члена мужской «вэгэшки». В этой шестизарядной мужской «ВГ»[16], поименованной К. Э. А. Ш (коммуна экстравагантных адогматичных шови[17] был один тип, который хотел стать пианистом классического стиля. В те годы я был склонен считать классику полной лажей, но этот лабух, ярый фанат Бетховена, прочистил мне мозги. Классика — это о’кей, если петь не надо. Суперзвездой для моего однокашника был тогда Артуро Бенедетто Микеланджело, вконец повернутый итальяшка, но музыку выжимал до чумового отпада. В Цюрихе я впервые слышал его вживую, без «фанеры». Короче: если заранее расколешь легко предполагаемый дополнительный вопрос о том, что классика не просто эмоциональная оттяжка, это — суперклассный живой акт! You always meet twice[18], — подумал я, ведь завтра вечером Бенедетто Микеланджели играет в Концертном зале. Да, черт побери, он и впрямь гигант. (Сольный концерт Бенедетти Микеланджели. Бетховен, Дебюсси, Галуппи. Концертный зал на Аннемаркет. Впуск в 19–30. Только по билетам для почтенных горожан.
Это — язык Эгмонта Нигга. Так оно и напечатано в газете «Тат» внутри траурного фотопортрета пианиста Владислава Станека (беда не приходит одна), который еще на прошлой неделе выдержал едва ли кем замеченный шопеновский марафон. Тут ничего не выдумано, всё как есть, и даже сегодня можно убедиться в этом, порывшись в архиве «Тат», конечно, если удастся хитростью и лестью найти к нему доступ. Дело в том, что когда у кого-то возникает желание исследовать редакционные подвалы, у главного редактора из недр утробы неизменно исходит какое-то странное урчание — непонятно, откуда именно, но совершенно явственно. Этот феномен наблюдается по сей день.
Марго не удержалась от гневного читательского письма, где горько сетовала на вульгарность вообще, на орфографические ошибки в частности и на троекратное перевирание имени. Это был единственный случай обращения в газету, и Эгмонт Нигг расценил письмо, начинавшееся словами
