Однажды, искрящимся росой июньским утром, когда он, никого не спросясь, свалил ель в латуровском парке — она-де своей тенью мешала ему изучать книги по искусству, — впервые произошла открытая семейная ссора. У тещи, естественно, началось многодневное расстройство желудка, зато падучий Дитрих не уставал восхищаться мужицкой сноровкой Амброса, повергшего наземь такое огромное дерево.
А 29 сентября в полдень на свет появилась Мауди. Последние недели беременности Амрай провела в постоянной тревоге: у внутриутробного ребенка врач обнаружил нарушение сердечного тона. По его предположению, это объяснялось выпадением пуповины. Прямой ответ, которого добивалась от него Амрай, состоял в том, что жизнь ребенка под угрозой. Пуповина, согласно письменному медицинскому заключению, скорее всего, зажата между головкой младенца и стенкой таза матери, что приводит к неравномерному кровоснабжению сосудов пуповины. Амрай сделали кесарево сечение. Но когда врач увидел, что пуповина опутала шею и головку, в родильном зале наступила вдруг мертвая тишина, так как личико Мауди было синим, как гладкие плиты пола.
Однако из материнского лона младенец вышел совершенно здоровым, и Амброс пожертвовал Богоматери три восковые свечи в церкви Св. Урсулы. Это действительно было жертвой. Он взял кошелек Амрай, сел в ее «воксхолл-вива» и поехал наверх, к церкви, а подойдя к боковому алтарю, открыл кошелек и коснулся денег, которые опустил в прорезь.
Было бы натяжкой утверждать, что интерес Амброса к новорожденному младенцу проявлялся с тем же размахом, который демонстрировали тогда в Якобсроте — и не только там — молодые отцы, страстно желавшие казаться современными. Особым шиком считалось торчать в родильном зале, не давая проходу акушеркам, донимать их своими жуткими опасениями при виде кровавой слизи, а потом — ведь роженица корчилась от боли — пригрозить заявлением в суд. Модный ритуал предписывал также выдвигать свою крохотулю из первого гнездышка, как ящик из комода, и прижимать ее к себе. Ради физического контакта, ауры, и всем назло. Юные папаши хорошо усвоили, что первые, решающие месяцы жизни решают все.
И они пыхтели со своей писклявой ношей, куда бы их ни заносило. На священную мессу, если они были католиками, чтобы беспрестанным детским плачем только мешать проповеди, тогда как сам священник строил при этом гримасу чадолюбия на налитом ненавистью лице. Или, движимые политическим задором, начинающие отцы устремлялись в здание общинной управы, чтобы вконец дискредитировать там всякую попытку составить какое-либо определенное мнение. Как-никак решающие месяцы. Всем назло.
