оно плохо сочеталось с той техникой анализа, горячим поборником которой был Попокофф,
а во-вторых, было задето его мужское самолюбие
(к тому же необоримое желание любой ценой закончить начатое несомненно было одной из отличительных черт Дрейфа).
Поэтому он поборол свой страх, положил часы в ящик письменного стола и снова задвинул его.
Он сделал глубокий вдох, собрался с силами и опять взялся за ручку.
В пальцах у него не было сил,
ладонь была влажной от холодного пота,
рука все еще дрожала так сильно, что почерк был неразборчивым,
однако не таков был Дрейф, чтобы отступить перед болезненными фантазиями и припадками у истеричной бабы,
нет, он был вышколен жесткой школой Попокоффа,
сейчас она увидит, что такое анализ!
Он сжал зубы, мрачно посмотрел на обнажившуюся щиколотку женщины и прорычал, как маленький мопс:
— Забудем об этом и двинемся дальше!
Женщина не ответила, из чего он заключил, что она согласна.
И поскольку она ничего не возразила, он еще больше успокоился и уверился в себе.
— А то нам и дня будет мало,
и следующая пациентка ждет!
Да, хотя сам-то он об этом сейчас даже думать не мог.
Но приятно снова получить возможность кричать,
пронзительным, безжалостным голосом отдавать приказы:
— Значит, дальше,
на чем мы остановились?!
— На глинистом поле.
Дрейф записал эту фразу громадными, угловатыми буквами, отчего она заняла почти полстраницы,
а рука его вообще не слушалась,
и чтобы она перестала дрожать, ему пришлось придержать ее левой рукой.
— Вы уже стали кем-то другим?
Ему показалось, что он услышал некую неодобрительную нотку в ее голосе, когда она через секунду ответила:
— Да.
И рука его сейчас же стала более твердой.
Каждое слово писалось мельче и разборчивее
(назло капризам и ухищрениям красных чернил).
— И что же вы делаете на этом глинистом поле?
Женщина, казалось, сначала не хотела рассказывать,
отчего Дрейф взорвался от нетерпения и раздражения:
— Ну же, ну же, барышня, поторопитесь!
— Я рожаю ребенка, доктор.
Ну наконец-то разумное зерно среди этой дремучей жути, россказней о подавляемой личности женщин!
От этого Дрейф почувствовал, что почти совсем поправился.
Он несколько уныло улыбнулся, неторопливо покачал головой и сказал,
как бы про себя,
но тем не менее, обращаясь к женщине:
— Материнство,
самое большое и единственное счастье для истинной женщины,
не правда ли?
Однако его возрастающая уверенность была основательно подорвана кислым тоном женщины, которая мгновенно выплюнула в ответ:
