— Где это происходит, барышня!
— Подождите, подождите, доктор, я должна это…
И она на мгновение застыла, а потом пробормотала что-то так тихо, что Дрейф услышал всего одно слово.
— Что вы сказали, барышня, говорите громче!
— В отвратительной тюремной норе, наполненной разными инструментами!
— Так-так, и вы сознаетесь?
— Конечно нет,
никогда,
никогда в жизни,
никогда!
Дрейфа передернуло от этой мятежной, неженственной вспышки.
Он даже немного испугался.
Все это составляло такой полный контраст по сравнению с тем несколько приглушенным тоном, которым до этого говорила женщина.
Но затем она снова смягчилась и заговорила жалобно, бессильно,
отчего Дрейф с облегчением вздохнул.
— Ах, все это тщетно, меня ведь все равно сожгут,
и не за то, что я что-нибудь сделала,
а за то, что я то, что я есть — женщина,
да, вот уж меня темным осенним вечером волокут на площадь,
ох, доктор, как много здесь людей, которые смотрят на все это,
и ветер дует,
вблизи меня разложены другие костры и стоят другие столбы, к которым привяжут других женщин и сожгут живьем,
а теперь меня привязывают к этому столбу, доктор,
раскладывают хворост и бересту у моих босых ног,
холодно, и мужчины осыпают меня бранью,
в то время, как женщины тихо и выжидательно рассматривают меня,
ох, доктор,
помогите же мне,
спасите меня,
помогите мне!
Она бессильно протягивала руки.
Когда объект анализа таким образом обращается за помощью непосредственно к аналитику, то последнему в подобном случае крайне важно сидеть тихо и выжидать, сделавшись как можно меньше и невидимее…
Как и поступил теперь Дрейф.
И через некоторое время женщина, немного собравшись, продолжала:
— Но до чего же чудные мысли, доктор, приходят человеку в голову,
пока я стою здесь и смотрю, как разгорается костер, я почему-то думать ни о чем другом не могу, кроме своего котика,
и кто же о нем теперь позаботится, кто даст ему молочка и рыбки, кто будет его любить.
Она задумчиво и нежно добавила:
— Его зовут Морбус.
Дрейфу на минуту показалось, что с этими словами состояние женщины завершилось, дошло до конца,
но после секунды глубокого молчания она вдруг испустила громкий, пронзительный, душераздирающий крик.
Она уселась на диване, прямая как палка, подняв вихрь пыли, и прижала руки к лицу
(а у госпожи Накурс, проходившей мимо по коридору, чуть не случился удар,
она остановилась, подошла к двери и осторожно приложила к ней ухо).
Женщина дрожала, уставясь прямо перед собой дико расширенными глазами.
