а когда он наконец доходил до домика старушки, на него всегда находила оторопь.
Ему хотелось просто уйти,
оставить корзину в снегу и уйти,
но ему был дан строжайший приказ лично передать провизию,
а он любил свою мамочку,
да, он обожал ее,
не мог ей ни в чем отказать!
В покрытых снежными узорами окнах домика не было света,
и когда он наконец осмеливался постучать, то слышал безжизненный голос:
— Входи, малыш!
Потому что она всегда его ждала!
Она всегда была готова,
ведь с годами уже превратилось в традицию то, что он в это время приходил с мясом, колбасами, хлебом,
так что неудивительно было, что он снова там стоял,
однако это было жутко, ужасно:
как же все повторяется…
И там, внутри, сидела она в полной темноте…
Сморщенная маленькая бывшая женщина, одетая в грязную длинную юбку и три слоя кофт, плечи ее были укутаны черной шалью, а голова повязана косынкой
(нет, лица ее он, к счастью, никогда не видел).
Не считая света луны, в единственной комнате жалкого домишка царила полная темнота, а на коленях у старухи всегда лежала жирная пестрая кошка, и ее сверкающие глаза глядели на застывшего от страха Дрейфа с некоторым сарказмом.
Никогда за всю свою жизнь он так и не сумел забыть запах бедности, нужды и закоренелой грязи в том маленьком домике среди деревьев, в лесу, зимой!
А старухе вечно хотелось, чтобы он посидел с ней за компанию,
иногда она поднималась, шла ему навстречу, спотыкаясь, искала его на ощупь, и тогда он в ужасе вспоминал все сказки про разных отвратительных злых старух, которые рассказывала ему мать на ночь:
старухи, которые жарили и ели маленьких детей,
старухи, которые заманивали к себе доверчивых мальчиков с корзинками только для того, чтобы…
И хотя он со слезами в голосе уверял, что мать приказала немедленно вернуться домой, она все же навязывала ему несколько старых полосатых мятных карамелек, завернутых в кусок грязной бумаги.
Он благодарил, снимал меховую шапку и кланялся, всегда низко и много раз,
но как только выходил за дверь, выбрасывал эти гадкие карамельки в сугроб и бежал домой со всех ног,
и всякий раз ему казалось, что кто-то пыхтит ему в затылок,
гонится за ним,
а высоко над ним в лесу возвышались эти высоченные…
…ели со странно длинными, зелеными, твердыми хвоинками, огромными, как штопальные иглы!
Он вдруг вздрогнул и поднял глаза.
Ой, он совершенно забылся,
до того погрузился в детские воспоминания, что не слышал ни единого слова, сказанного женщиной!
— Извините меня, барышня,
