Потом парочка бежала в душевую, и там вновь занималась любовью. Сверху на них из душа лилась вода — как правило, прохладная, чтобы немного успокоиться. Любке нужно было принимать нового клиента, и для этого приводить себя в норму.
Всё это происходило раз в неделю, а то и чаще. Мирон приезжал к Любе на квартиру, чтобы оттянуться без оглядки на очередь за дверью, и они пропадали для всех на сутки. Правда, родители Мирона в последнее время не давали знойной парочке наслаждаться и начинали обрывать телефоны. Мирон предпочитал не отключать мобильник, потому что знал — отец явится прямо к Любке искать его или пришлёт ребят в масках, которые быстро найдут предлог и закроют красавицу на пятнадцать суток. А то и вовсе вышлют из Москвы на родину из-за проблем с регистрацией…
Лёжа один в постели, радуясь, что рядом нет постылой Лидочки, Мирон вспоминал каждый миг, проведённый вместе с Любашкой, и млел от блаженства. Он уже задремал, почти заснул, и вдруг увидел, как она, такая же голая, скользкая, отвязная, сидит верхом на малолетнем внуке шведского дипломата, ласкает его спину своим упругим трепетным бюстом…
И Мирон вскочил, как ужаленный, заметался по спальне, не представляя, что же теперь делать. Ведь вот сейчас… они… Будь всё проклято! Не нужно ему ничего, кроме радости быть с Любашкой, а именно этого родители его и лишили.
Мирон вытащил из оружейного сейфа наградной отцовский пистолет, который Кирилл Василенко зачем-то отдал ему на хранение, уезжая в командировку, и позабыл. В одном шерстяном белье, босиком, он бросился по аллее искать Любку, намереваясь тотчас же пристрелить этого вылощенного мальчонку, который посмел занять его, Мирона, место у вожделенного тела.
Оставляя на снегу следы голых ног, он добежал до домика охранника, остановился у ворот и понял, что Любку никогда уже не зайдёт, и всё кончено. Кругом было темно и тихо. За лес уходил молодой месяц, оставляя землю во тьме.
Тогда Мирон Василенко приложил дуло к виску и сразу же выстрелил, не успев даже додумать последнюю думу или хотя бы попросить у Бога прощения…
Люба Жестерова шла на работу к шести вечера и особенно не торопилась. Как всегда, глазела на витрины, прикидывая, какую тряпку или цацку купила бы, будь у неё деньги. Таким образом, Любаша отчасти удовлетворяла свои желания и успокаивалась до следующего раза.
В белом полупальто из овчины и розовой вязаной шапочке, высокая, стройная и сияющая, как новогодняя куколка под ёлкой, Люба вполголоса напевала песенку, услышанную вчера на концерте. Слов она не запомнила, привязался только мотивчик, но содержание таких шлягеров, как правило, оригинальностью не отличалось. Он-Она, любовь-разлука, ревность-покаяние.
