Завтра вечером я отправился в Общественный центр, смешался с толпой недорослей, пришедших на танцы.
— Что вы повидали в Европе? — спросил я.
— Венецию.
— Бой быков в Барселоне.
— Дахау.
Дахау. Парнишке было всего четырнадцать. Родители, рассказал он, повезли его в Дахау, когда ему исполнилось двенадцать. Оказалось — что меня немало удивило, — в Дахау возили чуть не всех ребят.
— Вы знаете, что раньше было в Дахау? — спросил я.
— Там людей наказывали.
— He-а. Типа того, что уничтожали.
— Да нет. Там их вешали. Газовые камеры не использовались.
— Кто тебе это сказал? — спросил я.
— Немцы.
Я спросил: не наводит ли Дахау на них жуть.
— С чего бы, лагерь же сейчас не работает.
— Ну да, он же работал только в войну. В войну там пытали.
— Почему?
— Ну, пленных захватили слишком много, часть их пришлось убить.
— Евреи были против Гитлера, вот их и пришлось уничтожить.
— Что еще скажете? — полюбопытствовал я.
— Малоподходящее местечко для развлекательных туров, — сказал один паренек.
Малоподходящее, что и говорить, но, если его подать как следует, туры окупятся.
Казалось бы, после газовых камер тем шести миллионам евреев уже ничто не может причинить боль, их страданиям положен конец, но нет: их постигло то, чего никак нельзя было ожидать, — посмертное глумление. Холокост породил исполненные гнева произведения таких несомненно серьезных писателей, как, к примеру, Бруно Беттельгейм, Ханна Арендт и Элиас Канетти[115], и в то же время Холокост привел к одному из гнусных эпизодов в издательском деле и киноиндустрии: спекуляции на теме геноцида.
Все эти годы на нас обрушивался поток вроде бы приличных, но на самом деле бьющих на дешевый эффект эротических фильмов о гитлеровской шайке, бесконечное количество смакующих непристойности статеек о концлагерях в мужских журналах, низкопробных книжонок об эсэсовских борделях. Более приличный, но не менее пакостный вид продукции такого рода — документальный роман средней руки о Холокосте. Леона Юриса, скажем, о Варшавском гетто. А в 1964-м вышел еще один роман на этот раз более искушенного писателя о становлении нацизма в Германии и о Париже во время оккупации — «Бесконечность зеркал» Ричарда Кондона.
При том, что кое-какие из лучших фильмов, назовем хотя бы «Il Vitelloni»[116] Феллини, уподобляются романам, все больше бестселлеров уподобляются фильмам. Я вовсе не считаю, что их пишут в видах продать права на экранизацию, нет, их пишут сразу как сценарии фильмов. Приемы одни и те же. Недалек, к примеру, день, когда Леон Юрис, если критики разнесут его очередной роман в пух и прах, держа магнитофон у всех на виду, сошлется на то, что лучшие сцены его романа остались на полу монтажной. Тем временем появился эффектный документальный роман мистера Кондона — ни дать ни взять кинохроника, перемежающаяся многолюдными сценами.
