— Григория Скуратова-Бельского разыскать — и ко мне!
* * *
Он давно ждал смерти. Царь, возможно, и обезумел от количества пролитой невинной крови, но, как загнанный в угол хищник, сохранил стойкую ненависть к врагам. Враг хорош только мёртвый...
Но он не знал, как умрёт — на всё ведь воля Божья! От опричной сабли, от топора земского палача? Видимо, нет. Царю Ивану не нужны мученики, самой кончиной своей осуждающие опричные порядки. Смерть придёт тихо: каплей яда в травяном настое или вместе с голодом и холодом...
Седой измождённый инок зябко поёжился. Старая вытертая шуба, почти не сохранившая следов былого великолепия, едва держала тепло. А келью не топили второй день, и жаловаться игумену было бесполезно — не его волей то делалось...
Инок встал. Раздражающе громко зазвенели железные цепи, сковавшие руки и ноги. Старик укоризненно посмотрел на ржавеющий металл, начинающий покрываться влагой от тепла рук. Как татя держат, подумалось грустно, будто душегубца опасного. Цепи лёгкие и движений почти не сковывают... Для стыда надеты, для позора...
Или — так опасен инок, живущий в отдалённом от столицы монастыре на положении узника? Опаснее любого ночного убийцы? Для кого опасен? Для всемогущего царя и государя всея Руси? А ведь опасен. Инок усмехнулся. Можно запереть в четырёх холодных стенах: вот она, келья, в три шага до любой стены. Можно не давать перьев, чернил и бумаги. Можно запретить приносящим скудную пищу послушникам разговаривать с тобой.
Но тебе же никто не запретил говорить. И ты размышляешь вслух, пока расставляют плошки с едой или растапливают печь. А тебя слушают. И пересказывают, что сами слышали, — так и течёт ручеёк слов истины от монастырских стен в мир, к людям.
Вот оно как: и стены высокие, и ворота дубовые, медью кованые — а слова удержать не могут...
Как будто услышав мысли инока, протяжно заскрипели ворота. На морозном воздухе любой звук громче и отчётливей, узнику показалось даже, что открывается дверь его кельи.
Но это на монастырский двор пожаловали нежданные гости.
Через небольшое окошко под потолком (не окошко даже — ход для свежего воздуха) всё равно разглядеть ничего было нельзя, но инок обострившимся от долгого заточения слухом определил — двое всадников пожаловали. Властные голоса, бряцание железа о железо — никак, служилые? Или, не приведи Господи, опричников принесло? В земские-то земли...
Что за дела у мирских людей к насельникам монастыря? Или — не к монахам?
