Он стоял перед миловидной судьей, и душа его пламенела потом еще три дня на погрузке угля, так что когда он появился во дворе, все затихло, потому что он нес в себе решимость, как переполненный автобус — людей.
— Я распутаю все это на чистую воду, — сказал он нам. И его нос, острый, как у Гоголя, и его рот, четкий, как молодой месяц, и его взгляд, твердый, как у снайпера, и все его существо, непоколебимое в кожаной куртке, было вкривь и вкось самим собой. — Я не какой-нибудь выдающийся летчик философии, но в своем собственном дворе хватит с меня путаницы, глядя собственными глазами.
— Потому что, — сказал бывший солдат Тимохин, — есть потребность в выпрямлении, Федор Иванович, хотя словами не сказать и не посмотреть себе в глаза, поскольку совестно.
А женщина Нонна сказала:
— Ты помолчал бы лучше, бесстыжая твоя рожа!
Друг и тень летчика Тютчева, Молчаливый пилот, встал, высокий и костлявый, и задумался, глядя большими от природы глазами на собеседников. А писатель Карнаухов сказал:
— Если имея в виду шероховатость, то может дойти до трагедии, как говорит опыт классиков, начиная с Анны Карениной.
Но летчик Тютчев в решимости знал, что ему делать, и без посторонних слов, когда вернется с аэродрома.
Первым пришел к Циркачеву Тимохин.
— Присаживайтесь, — сказал Циркачев и сделал Фатьме глазами в небо, как святой на иконе.
Солдат Тимохин присел.
Циркачев подумал и выставил из-за шкафа набор своих картин номер три: мост в виде обнявшейся пары, звездочет на крыше, раскинувший руки, как пугало или антенна; голая баба Фатьма с подбородком на коленке.
Солдат Тимохин картины посмотрел вежливо, а бабу Фатьму с интересом, однако молча.
— Ну, что об этом скажет друг мой? — спросил Циркачев.
— Я скажу так, — сказал Тимохин, — что лучше тебе отсюда съезжать добром, пока до беды не дошло.
Этот их разговор происходил тогда, когда летчик Тютчев отбыл по делам своим.
— Никуда не поеду, — отрезал Циркачев, убирая картины. — Вам будет пусто без меня и уныло.
Солдат Тимохин вышел, аккуратно прикрыв дверь в мастерскую, и сразу же вошел наш писатель Карнаухов.
— Присаживайтесь, — сказал Циркачев.
Карнаухов присел.
Циркачев подумал и выставил из-за шкафа набор своих картин номер пять: вариация на тему желтого круга и лиловой палочки; голая баба Фатьма в черном чулке, глядящая себе под коленку; сон марсианина — в середине светлее, по краям погуще.
Писатель Карнаухов все это посмотрел со знанием дела и, упомянув, между прочим, пару нужных слов, сказал:
