Очень непривычно. Но мне нравится.
Мы спускаемся в подвал. Он почти не отличается от коридоров наверху — такой же мрачный, с высокими темными сводами, маленьким окошком под потолком и с крысиной отравой, рассыпанной по углам. Думаю, здесь можно снимать неплохие фильмы ужасов. Представляю себе, каково было тем монахам, до революции, здесь, в этом мраке, без электричества. Хотя, судя по церквям, темнота им по душе.
Никита отпирает навесной замок и тянет на себя тяжелую казенно-серую дверь. Щелкает выключателем. Из темноты выныривает просторная комната с низким потолком, парой разномастных стульев и белой статуей Ленина в углу. Есть еще стол и толпа пыльных пустых бутылок от вина и пива.
— Конечно, не Дворец спорта, — говорит Никита. — Но зато стены толстые, никто не слышит. Играть можно часов до двенадцати, пока вахтер свет не вырубит.
— По-моему, офигенно, — говорит Царьков.
Китаец хмурится. Ему явно не по нраву переезд из гаража. И я догадываюсь почему.
Там он был незаменим.
— Ну, если никто не против, давайте тягать барахло, — говорит Никита.
Мы выбираемся из подвала, снова плутаем по мрачным коридорам, уставленным статуями античных богов, и выходим на улицу. Я пытаюсь запомнить проделанный путь и мирюсь с тем, что наверняка еще не раз потеряюсь в темном лабиринте. Снаружи солнце, зелень листвы, стайки студентов на скамейках, окутанные сигаретным дымом. Они похожи на какой-то диковинный народец с далеких-далеких, затерянных в океане островов.
— Откуда столько народу-то? — говорит Китаец. — Лето ж вроде.
— Летняя практика, — отвечает Никита и машет рукой девушке с разноцветными лентами, вплетенными в светлые волосы. Она стоит у разложенного этюдника и делает набросок грубой каменной статуи, укрытой среди деревьев. Здесь полно таких изваяний. Многие из них похожи на скифских каменных баб, выставленных перед Историческим музеем.
— Это дипломные работы скульпторов, — говорит Никита, проследив за моим взглядом.
Да, наверное, так и есть. Но мне почему-то кажется, что это реликты умершей цивилизации, вроде истуканов острова Пасхи. А эти странные, прекрасные люди вокруг — последние уцелевшие аборигены.
За воротами ждет все та же «Газель» Кучминого бати, и мы выгружаем из нее награбленное на заводе. Потом вереницей муравьев тащим все в наше новое логово. Мы с Китайцем пыхтим: даже вдвоем нести древний усилок напряжно. Из колонки усилителя на плитку дорожки с каждым шагом просыпается немного пыли. Новую гитару (новую для меня, конечно, а так очень даже старую) я повесил на плечо, и гриф, качаясь, бьет меня по ноге.
