— А что, очень даже некисло, — закусив нижнюю губу, кивает Никита. — Такой типа гаражный панк-блюз. Надо бы текст…
— Ага, круто! — говорит Царьков. А потом тихо добавляет: — Особенно без Лешиного стука.
Мы с Никитой секунду молчим, а потом смеемся. Не успевает стихнуть эхо, как дверь с грохотом открывается и заходит Китаец.
— Чего ржете? — говорит он.
Мы перестаем смеяться, и Никита отвечает:
— Да так, фигня. Давай играть.
Мы снова играем то, что написал я, но Китаец, как обычно, стучит ужасно.
Наконец выходим на перекур.
— Мне один тип из академии недавно интересную тему задвинул, — говорит Никита, прислонившись к стене гаража под бетонным козырьком. — Мой сокурсник. У него, короче, батя на заводе работает, и там у них какая-то конура есть, где инструменты заводского ансамбля хранят. Ансамбль давно сдох, лет двадцать как, но барахло вроде никто с тех пор не трогал. Короче, есть такая маза это все оттуда извлечь. У нас в универе подвальчик один есть, там можно репетировать, я с кафедрой добазарюсь.
— А тут чем плохо? — спрашивает Китаец.
— Да всем, — пожимает плечами Никита. — Тесно, душно, херней всякой завалено все. Там у нас попросторнее. Короче, завтра надо сходить туда, повытаскивать из той комнатки всякое добро.
— А если там одни балалайки и баяны? — спрашивает Царьков.
— Ну тогда впарим их и купим то, что нужно, — ухмыляется Никита.
— Что за академия? — говорит Китаец. — Сельхозка?
Никита смеется:
— Не. Художественная. Бывший худинститут.
— Кучма.
— Кузнецов.
— Павличенко.
— Царьков.
— Карасин.
Мы по очереди называем фамилии напоминающей мумию старухе с пепельным, изрезанным глубокими морщинами лицом. Она дрожащим пальцем водит по желтоватым страницам журнала, сверяясь со списком, в который нас внес приятель Никиты. Он с нами — такой же патлач, как и Никита, и тоже с пятнами красной краски на джинсах и в черной футболке с надписью «Motorhead» и горящим рогатым черепом. Красная россыпь напоминает кровавые брызги. Оказывается, он старший брат Мити Кучмы с нашей параллели.
Бабка за пыльным стеклом проходной что-то бормочет и нажимает на педаль, пропуская нас через скрипучий турникет. Таких турникетов здесь с дюжину, но работает только этот — времена, когда на завод по утрам потоком шли рабочие, давно миновали.
Снова оказавшись под солнцем — сегодня оно особенно разбушевалось и, кажется, решило выжечь все живое дотла, — мы идем через внутренний двор, мимо заброшенных цехов, ржавеющих остовов техники в буйно разросшихся зарослях кустарника и гор мусора в высокой траве на когда-то ухоженных клумбах. Завод напоминает мертвые города в джунглях Южной Америки. Сложно представить себе, что за этими грязными стеклами, за которыми виден проникающий сквозь дырявую крышу свет, и на этом потрескавшемся асфальте когда-то кипела жизнь. Теперь здесь остались лишь кучки арендаторов, ютящихся в полуразрушенных цехах. Батя Кучмы, например, трудится в крошечной мебельной фирме. Кстати, здесь когда-то работал и мой отец. Мысль об этом как-то сплетается с окружающим запустением и упадком, накатывает уже знакомая волна грусти.
