— Гама! Я здесь!
Господи, это был он! Но Гама, не глядя на меня, взял свой багаж из рук сестры и, поднявшись в машину, сел рядом.
— Гама! — шептал я, задыхаясь от счастья. — Так ты… Ты возвращаешься? Не бросаешь семинарию?
— Как видишь, — ответил он хрипло. — Но только они во мне обманываются.
Тут я рассказал Гаме о своей стычке с доной Эстефанией, понимая, что именно это особенно нас сблизит. Он повернул ко мне свою тяжелую голову и улыбнулся. И я почувствовал себя еще счастливее, будто теперь нас с ним от холода укрывало одно общее одеяло. И в темной атмосфере братства Гама, как пророк, поведал мне о возможном чуде:
— Ты никому не скажешь о том, что услышишь? Поклянись, что нет!
— Клянусь, Гама. Клянусь, что никому ничего не скажу.
— Ну слушай! Точно клянешься?
— Клянусь прахом отца.
— Хорошо. Так я тебе скажу, что через месяц ты оставишь семинарию.
— Как это?
— Не спрашивай больше ничего, потому что я не могу все сказать. Но я тебе обещаю, через месяц, не больше…
Он не закончил фразу. То был секрет, страшный секрет, который давно его мучил и вдруг вот так вышел наружу. Я попытался додумать сказанное, но не смог. Наш грузовичок уже хрипел на подъеме к Гуарде, а мы, целиком беззащитные, теряли самих себя среди сосредоточенного спокойствия пассажиров, уже зависших в машине над лежащей внизу длинной долиной. Мелкий моросящий дождик теперь бил в переднее стекло и стекал по нему и боковым стеклам. Наконец, взяв крутой подъем, словно взойдя на Голгофу, грузовичок открыл двери — и быстро выбросил нас на Соборную площадь. Дикий необузданный ветер скакал по улицам, кружил по площади, разгонял дождевые тучи. Унылый, оставленный всеми пассажирами, разбежавшимися от дождя кто куда, я смотрел вокруг себя, точно находился в астральной бесконечности…
Но Гама уже раскрыл свой зонтик с массивной ручкой и взял меня под свою защиту.
— Где будем есть?
— У меня еда с собой, — ответил мне Гама. — Но мы можем пойти куда хочешь.
Я испугался, что он меня снова потянет в пансион, как в прошлый раз, но Гама успокоил меня:
— У меня идея пойти на станцию. Там есть чистый магазинчик, там и поедим.
Мы сели в другой грузовичок и спустились к станции. У Гамы был ржаной хлеб, колбаса, маслины и сухие фиги. Я старался освоиться, взял два стакана белого вина. Потом, поев, так как Гама был вынужден навестить живущего здесь односельчанина, для которого привез творог, я остался один. И стоя у окна, стал глядеть на улицу, убивая время. По идущей напротив и утопающей в грязи дороге время от времени, спасаясь от дождя, пробегал застигнутый потоками воды прохожий или, штурмуя непогоду, проезжал автомобиль с опущенными стеклами. Потом все стихало и наступала тишина, удушливая и влажная, как продолжительный холодный пот. На фасадах домов появились мокрые пятна, бегущие по грязи машины рычали, от моего горячего дыхания запотело стекло, и все исчезло из моего поля зрения. Продрогший от сырости, с холодными ногами и в мокром пальто, я, как мог, превозмогал усталость, отрешившись от всего на свете. Наконец вернулся Гама. Брюки его были закатаны до завязок подштанников, месившие грязь сапоги — все в глине. Между тем, несмотря на непогоду, на станцию пребывали семинаристы, кто на осле, кто пешком, а кто и на попутных машинах.
