— Ну, Антонио, я надеюсь, что с помощью Божьей ты имел время поразмыслить над нашим с тобой разговором. И как, тебе все еще кажется, что ты не имеешь призвания?
— Имею, сеньора.
— A-а? Имеешь? Подумай, что говоришь! Если не имеешь, то тебя никто не принуждает возвращаться в семинарию. Без призвания никогда! Так у тебя действительно есть призвание?
— Да, сеньора, есть.
При этих словах дона Эстефания глубоко вздохнула, ее глаза, лицо и вдруг раскрывшийся кулак говорили за то, что ярость ее покинула. Потом, подняв глаза, она потихоньку стала приходить в себя и посмотрела на меня с нежностью, которая мне была неведома.
— Хорошо, сын мой. Благодари Господа, что Он оградил тебя от искушения. Иди и проси Его, чтобы Он всегда защищал тебя от ловушек дьявола. И молись за меня, которой ты причинил такую боль.
Я встал, почти счастливый. Дона Эстефания окликнула меня:
— Скажи Каролине, что сегодня ты будешь обедать с нами в столовой.
И снова холодным туманным утром я отбыл в семинарию. Хорошо помню влажную, залитую дождем землю, голые стволы деревьев, мокнущие под дождем фантастические фигуры людей, от одежды которых шел пар, и стук деревянных башмаков по каменным плитам. Хорошо помню этот незначительный нереальный час с бродящими в густом тумане фигурами, которые сходились друг с другом, расходились, исчезали, потом снова появлялись у выходящих на площадь улиц, темных, как само время, чтобы потом совсем исчезнуть в неясности мира. На этот раз дона Эстефания провожать меня не пришла. Пришел я один в глубоко, до самых ушей, надетой шапке с жестким чемоданом в руках. Родственников моих тоже не было, не знаю почему. Я был один на один со своей судьбой, которая повелевала уезжать. К счастью, открытый грузовичок с сиденьями от борта до борта, на котором я приехал на каникулы, был заменен пристойным грузовичком с крытым верхом и мягкими сиденьями. Я сел впереди около окна и сказал «прощай» исчезнувшей в небе горе и скрытым туманом деревьям. И только тут, дыша сырым спертым воздухом машины и слыша тарахтение мотора, я вспомнил и Гаму и дружеское лицо Гауденсио, которому так и не написал. И хотя семинария уже не была мне чужой и я ехал в нее без прежнего страха, возможная утрата доброго Гамы очень серьезно меня печалила. Никогда больше я не увижу его в коридорах, на переменах, в зале для занятий. Эти мысли одолевали меня, пока мы ехали мимо затерянных в это роковое утро деревень, у которых и выходили погруженные в себя люди и исчезали в огромном пространстве печали. И вдруг на повороте за Селорико я увидел выплывшую из тумана фигурку старого осла и стоящих рядом с ним мужчину и женщину. Иступленная радость, словно вино, обожгла мое нутро. Как сумасшедший я побежал к дверце машины и закричал в предрассветное утро:
