Потекли быстрые апрельские дни. Над нами в холодной горной синеве ослепительно сияло солнце. Мы крошили глыбы уже на шестьдесят восьмом километре. Нас было теперь не четверо, а только три человека — каждый день по очереди один из нас ходил по ущелью с Ниной, нес за нею шахматно-пеструю рейку и теодолит.
Вот какая она была быстроногая! В кирзовых сапогах, в стеганой телогрейке Снарского поверх ситцевого платья, она вела своего дежурного спутника почти бегом с камня на камень по оползням и осыпям, без остановок. Первые дни — вниз, на сырое дно ущелья, где над бурной зеленой водой нависли гигантские слоистые скалы, под ногами гремели крупные голыши, и странные серые птички, как мыши, неслышно исчезали среди камней. «Аллювий», — говорила Нина, жадно осматривая россыпи гальки.
А в мае начались ежедневные походы в горы, вверх. Нина уходила ущельем к семидесятому километру, поднималась знакомой нам овечьей тропой в луга, выше, н по каменному гребню возвращалась к ущелью, выходила высоко над нашим жильем. Далеко внизу в прозрачно-голубой яме курился Настин хозяйственный дымок. Совсем близко, над нами, горели красные маковки Собора. Привалясь к нему земляным плечом, чернела та самая ползучая гора, много раз проклятая Снарским. Она выползала из-за серой, в ржавых лишаях, словно падающей на нас стены.
Мы считали дни до взрыва. Никто не замечал озабоченного лица Нины, и, конечно, мы не ожидали, что наши путешествия в горы прекратятся так неожиданно.
Это было утром, мы все сидели за завтраком, и к нам зашел Мусакеев. В последнее время он переменился — стал еще сдержаннее. Он неслышно появился у входа, одетый в новую военную гимнастерку, узко перехваченную офицерским ремнем со звездой. Увидел, что мы сидим за столом, поздоровался и сразу отошел, и его поспешные шаги, удаляясь, зашуршали в камнях.
— Эй, Мусакеев! — закричал Снарский. — Лови его, ребята! Тащи к столу!
Мы бросились к двери, но он сам уже шел нам навстречу и нес сноп горных цветов. Положил цветы на пол около стены — неизвестно для кого — и, помедлив, сел с нами за стол.
— У вас семья, — сказал он.
— Слышишь, Настя? — дядя Прокоп уронил большую руку на плечо Мусакееву, обнял его. — Хочешь к нам в семью? Признавайся!
Мусакеев не вздохнул — удержал вздох.
— Осенью можно будет? Отару отгоним — тогда.
В это время Нина поднялась из-за стола. По привычке она надела сапоги. Потом вдруг сбросила и так осталась сидеть на лавке необутая, сосредоточенная. Снарский заметил это, молча стал наблюдать за нею.
