— Что, моя зазноба отняла у тебя разум?
Мог бы сказать «киска», как было у них принято, но не сказал. «Зазноба» прозвучало в его устах как песня, нежно и тепло.
— Она свободная женщина и живет по своим законам. Как космическая звезда. Скоро все будут такими, как она.
Евдоким смотрел на ее босые ступни под занавеской. Она включила плитку, загремела чашками и чиркнула спичкой. Запахло сигаретой. Отдернулась занавеска, и она появилась, закутанная в Димин короткий, выше колен, халат. Чашки были разными и без ручек. Кофе горячим. Она села и не прикрыла открытую грудь. Евдоким смотрел на пол, выскобленный добела.
— Послушай, — сказала женщина и подняла палец. — Она опять!..
Кто-то прошаркал туфлями в коридоре.
— Ефросиния, игуменья. Умерла еще в девятьсот двадцатом году.
Шаги, прошаркав мимо двери, затихли. Евдоким усмехнулся:
— Веришь в привидения?
— Верю?.. В себя. А в ее появлении есть какой-то протест. В монастыре живут мужчины, женщины ходят в брюках.
— А ты прелюбодействуешь в святой обители, — добавил Дима.
Ослепительная улыбка, сверкнувший вдруг взгляд.
— Почему она спряталась в монастыре, как ты думаешь? Ефросиния пишет черным по белому: и сирота я, и обесчещенная, искала силу в господе боге… Кто обесчестил Ефросинию? Мужчины, конечно же…
Она крепко охватила руку Евдокима горячей и сильной рукой.
— Ты очень красив. Знаешь это? И как себя чувствуешь, когда так красив?
Евдоким сжался — казалось, она дотронулась до раны, разъедающей душу.
— Я знаю. — Женщина отпустила его руку. — Ничто не ведет к добру, если чрезмерно.
Дима мыл чашки в мойке. «Она старше меня, — подумал Евдоким, — по крайней мере на два года».
То была последняя его мысль с трезвой оценкой этой женщины. Дальше мысли помчались быстро и страстно, и бесшумно распахнулись окна в жизнь — к солнцу и радости. Он разомлел, опьянел от этого ощущения — впервые, как себя помнил.
— Я получила премию, — сказала женщина. — И приглашаю вас на трапезу.
— Заметано, — сказал Дима. — Сегодня суббота — давайте ее обмоем.
— Выпьем, — согласилась она.
Евдоким вздрогнул от отвращения — ему становилось плохо от одного лишь вида бутылки или рюмки. На улице он засмотрелся на фрески, совсем свежие. Казалось, мастер только что унес свои горшки с красками. Синий цвет переливался в темно-желтый. Под коричневой коркой ржаного хлеба пылали костры преисподней. Черти были черные, а Сатана — ядовито-зеленый, как куриная желчь. Евдоким ему улыбнулся и кивнул заговорщически.
